— Но почему, Нея? Было ли действительно необходимо так далеко заходить со мной?

Я не хочу отвечать сразу; снова подвигаюсь ближе к отцу, кладу голову ему на плечо. Снова я обнимаю руками его тело, прижимаю свое тело к его и шепчу:

— Я люблю тебя, отец, я люблю тебя, потому что ты мой отец, потому что я никогда не переставала восхищаться своим отцом или убаюкивать его медленной колыбельной песней, которая делала меня больной благодаря любви и муке в ней. Папа, я люблю тебя, я не вызывала мораль на дуэль. Честно говоря, я менее всего могла бы беспокоиться о морали. Морис и я, мы нашли наш путь, и это главное. О чем я прошу тебя сейчас, это помочь мне вызволить его из тюрьмы. Ты даже можешь считать это своей основной обязанностью. Если ты предпочитаешь нацепить на меня ярлык растленной дочери-лгуньи — ну что ж, ты должен действовать с тем, чтобы изгнать эту ложь и грязь. Но если я та дочь, которую ты любишь, а теперь и твоя жена, ты должен служить нашей общей любви.

— Хорошо, я готов помочь твоей любви, поскольку ты хочешь, чтобы я…

— Нашей любви.

— Нашей любви… но как?

— Как мы собираемся освободить Мориса? Просто. Ты поедешь и найдешь прокурора суда Бюлля и расскажешь свою историю как отец. Я привезла с собой дневник, который вела в Лаклэрьер в первый год моего пребывания там. В нем все изложено. Закон любит письменные признания. Я рассчитываю, что ты сможешь освободить Мориса.

На следующий день отец отправляется во Фрибур, захватив с собой «мое признание».

Мальта такая же плоская, как ладонь руки. Кусочек африканской пустыни, усеянный римскими развалинами, лачугами, домами в греческом стиле, банками, роскошными магазинчиками, открытыми рынками, причалами и складами, все в непередаваемом хаосе. Местная нищета, приведенная в более-менее приличный вид британоманией — скорее для укрепления дисциплины, чем для порядка. Это любопытный тигель из языков и национальностей, но нам он подходит.

Директрисе нравится это место. Мы едем, освещенные солнцем, на маленьких чистокровных арабских лошадках. Что и обусловило, конечно, данное нам прозвище «странствующие рыцари Мальты». Валетта, столица, окружена стенами, и единственный холмик этого tabula rasa[14] несет в себе все очарование, теплоту и уныние средневекового городка в Средиземном море. Мы бродим по нему день или два, оглядываясь, выжидая, думая.

В конце первой недели нашего пребывания я получаю длинное письмо от отца. Ему удалось добиться приема у окружного прокурора. По словам нанятого им адвоката, у нас есть только две возможности: повторное слушание дела со всеми неприятностями и неопределенностью, которые могут возникнуть, не говоря уже об ожидании и задержках; и судебные процедуры по досрочному освобождению, за которым последует высылка. Уголовная суть дела по-прежнему остается, но последующие меры будут осуществлены намного быстрее.

Морис согласился встретиться с отцом. Я не знаю, что они сказали друг другу. Отец в конце письма просто отмечает, что Морис сильно изменился. «Похудел и стал еще красивее, — пишет отец, — в лице появилось выражение какого-то самонаблюдения, которое я замечал за своим товарищем по плену, когда был в немецком лагере в начале войны».

Отец заканчивает письмо в своей обычной манере: «Нежные поцелуи, маленькая Нея, от твоего любящего отца».

Я неожиданно паникую, задавая себе вопрос, а не хочет ли он забыть о нашей встрече в Париже, поскольку совсем не упоминает о ней. Может, он хочет отказаться, как поступил Морис, от того, что между нами было, и укрыться под маской возраста и порядка, отсылая меня назад в детство к моим собственным фантазиям.

Я разговариваю об этом с Директрисой, которая не знает, что мне ответить. Почему вдруг ее поцелуи заставляют меня ощутить холод? Почему ожидание Мориса вдруг сразу кажется нереальным, почти не имеющим значения?

Я мчусь на почту и отсылаю отцу телеграмму: «Позвони мне сегодня вечером в „Золотой лев“. Я люблю тебя. Нея».

Я весь день отказывалась разговаривать с Директрисой. Устав от моего дурного настроения, она решила прогуляться одна и отправилась осмотреть храм Хал-Таршин. Скатертью туда дорожка! В семь часов вечера звонит телефон. Это отец.

— Что случилось, Нея, почему телеграмма?

— Потому что ты ничего не пишешь в письме.

— Что ты имеешь в виду? Я сообщил тебе все, что знаю о Морисе…

— О Морисе — да, но что касается нас…

— Это потому, что нечего сказать о нас, Нея…

— Что ты имеешь в виду под этим «нечего»! Это не было «нечего» с тобой…

— Конечно, нет, Нея, это означало все. Но ты права, когда я ничего не говорю: я подразумеваю, что нет необходимости больше что-либо добавлять или говорить. Сейчас все абсолютно ясно. Единственное, что не изменилось, если ты так хочешь, это жертвоприношение… Мой долг жертвоприношения. Скажи мне, это неправда о всякой любви? Если я храню молчание, Нея, то только потому, чтобы оставить тебя свободной.

— А что, если я не хочу этой свободы?

— Вспомни, что ты говорила мне о Морисе… Ты объяснила мне довольно подробно, что он может предпочесть остаться в тюрьме, нежели воссоединиться с тобой, даже несмотря на то, что любит тебя. Не всегда все бывает просто… Будь уверена, Морис хочет выйти из тюрьмы, и моя жертва не распространяется на мои действия без тебя — не так долго, пока ты захочешь видеть меня возле себя…

— Это правда, папа?

— Разумеется. Кто я такой, чтобы отказываться от счастья? Альтернатива счастью остается единственной настоящей альтернативой — нет другого выбора, кроме смерти…

— Почему ты говоришь мне о смерти, отец?

— Так, без особой причины. Просто смерть приходит в свое время, и ты тоже должна подготовиться — для себя самой, и меня, и Директрисы, и Мориса…

— Но я не хочу, чтобы ты умирал…

— Не забывай, что каждая смерть — наследие, а следовательно, обогащение, новое рождение. Я люблю тебя, моя дорогая.

— Когда ты снова вернешься в Париж?

— Не знаю. По словам адвоката, мэтра Доме, это может занять один, два или даже три месяца.

— Что я буду делать все это время? Неужели ты думаешь, что я могу просто апатично ждать?

— Ты единственная, кто знает, что можно и что ты должна сделать.

— Но когда мы снова увидимся, папа?

— Как только Морис будет на свободе… Я надеюсь, мы все снова будем вместе…

Все вместе. Это, очевидно, ключ ко всему. Все вместе, но как?

Сдержанность отца; финансовое пуританство Директрисы, отказывающейся от моей поддержки; гуманистические сомнения Мориса, который больше не хочет сводить любовь к простому эпизоду и, однако, делает это; моя собственная сумасшедшая амбиция всегда примирять, везде воссоединять и объединять людей — все эти моменты в итоге разрешаются в одном проекте. Директриса хочет найти работу и зарабатывать себе на жизнь — правильно, она сохранит свое звание, станет, в буквальном и переносном смысле слова, директрисой такого плана. Пока что я не чувствовала потребности сказать ей об этом, приступив, однако, к поискам самостоятельно.