— Татуировка запрещена в Белл Шассе, — говорит он. — Но у нас был приговоренный к пожизненному заключению, который убил целиком всю семью… Парень из Грисонса, кажется, он бродяжничал несколько лет и возвратился в свой кантон, где узнал, что кузен надул его с наследством. Он подал жалобу на него в суд, но вынесение решения все оттягивалось, и не было видно этому конца, поэтому однажды ночью он направился в дом к кузену потребовать свою землю обратно. Разумеется, кузен не хотел ее отдавать. Тогда он вытащил военную винтовку — оружие, которое каждый швейцарец имеет право хранить дома, — и застрелил хозяина, его жену и старшего сына. Затем поджег постройки и, сделав свое дело, направился в жандармерию сдаваться… Он научился делать татуировку на острове Бали. Он мог выполнить любую татуировку — ландшафт, голых женщин, змей… Он провел двадцать пять лет в Белл Шассе, и его, возможно, выпустят в будущем году… С ним расплачивались сигаретами: в день у него должно было набираться три пачки. Тюремщики знают, что он выполняет татуировки. Я даже думаю, что у двоих или троих из них имеются его наколки. Во всяком случае, они закрывали на это глаза… Моя рана не заживала примерно три недели. Однажды надзиратель спросил, когда мне сделали татуировку. Я притворился, что это старая… Это легко можно было проверить по моему досье в полиции… Но я сказал ему, что Нея означает «начало» и что у меня она уже много лет…

Разговаривая, Морис не забывал есть. Он попробовал всего, но, как мне кажется, в целом съел немного. Он берет кусочек пальцами, накалывает вилкой ломтик мяса, выпивает лишь несколько глотков красного вина и съедает чуть-чуть овощного супа.

Для меня о том, чтобы съесть хотя бы крупицу, не может быть и речи. Я немного похлебала суп просто лишь для того, чтобы составить ему компанию, и могу только смотреть на него.

Когда он закончил, мы проходим в пристройку с ванной, и, пока он раздевается, я напускаю воду. Он сразу же несколько раз моет голову шампунем. Выйдя из воды, говорит мне:

— В тюрьме мне всегда казалось, что мои волосы грязные даже после душа — мы принимали душ один раз в неделю, — и у меня никогда не было времени вымыть их тщательно, так, как я любил.

Я смотрю, как он вытирается, и предлагаю ему джеллабу, набедренную повязку или льняное белье. Он отказывается от всего, запахивая на себе купальный халат. Возвращаемся в мою комнату. Морис ложится на кушетку, под головой у него три подушки. Я сажусь совсем близко от него, но не привлекая к этому нашего внимания, ведь мы тщательно избегаем касаться друг друга. То, что у нас внутри, между нами, настолько сильно, что мы должны взвешивать даже малейшее движение. Морис счастлив, он медленно поднимает свою правую руку в мою сторону, разжимает пальцы, затем очень осторожно проводит ими по моему телу. Это жест Римского Папы. Я чувствую, что меня приобщают к помазанию, как содержащуюся в неволе королеву. Должно быть, у Соломона был такой же жест по отношению к своей любимой Суламите из «Песни Песней». Я закрываю глаза. Когда вновь открываю их, у Мориса отброшены полы халата, и в правой руке он держит свой возбужденный пенис.

Я также стаскиваю джеллабу, надетую, когда он принимал ванну. Кладу руки на свои колени и раздвигаю бедра. Левой рукой разжимаю губы влагалища и опускаю средний палец правой руки на клитор. Я очень осторожна в синхронизации своих движений с движениями Мориса. Он часто описывал мне в письмах, как он мастурбировал. Я знаю, что для него существенное значение имеет замедленность, равно как и точность образов, вызываемых им — он называет их «эпизодами», — которые ведут его (это его фраза) к «глубочайшему оргазму». Существует, утверждает он, разновидность мгновенного оргазма. Он включает только эпидермис, но не воображение и взращивает кульминационный пункт, который освобождает органы так же, как кусок мяса умиротворяет дикого зверя.

Но глубочайший оргазм, прежде всего, требует полного участия всего существа. Для достижения такого оргазма, по его мнению, необходимо мастурбировать — это значит делать все, чтобы внутри завибрировало, ввести в игру каждый нерв, группу мышц, синапс головного мозга. Мастурбировать — значит выстрелить в пустыне, взорвать себя; это означает превратиться в оружие и пулю, меткого стрелка и снаряд.

Морис продолжает свои очень медленные телодвижения, но я знаю, что внезапно он убыстрит темп. И затем все будет стремительно развиваться. Я внимательно слежу за его движениями, и когда его рука неожиданно начинает выброс, когда вырывается струя спермы, я чувствую, как будто именно это выталкивает из меня оргазм, подобно пронзительному крику.

Мы оба дышим тяжело. Затем я встаю, чтобы принести полотенце. Медленно и осторожно обтираю его. Когда возвращаюсь из ванной, вижу, что он уже снял свой халат и, по-видимому, уснул. Я нахожу простыню, укрываю его и ложусь рядом, очень осторожно, стараясь не коснуться его, и остаюсь в таком положении несколько часов, вглядываясь в ночь широко открытыми глазами, слушая, как он спит.

Меня будит его рот, его язык грубо входит в мой рот, его руки мнут меня, а тело давит своим весом, и его член входит в меня, как сверло. Я не могу вспомнить, кто из нас выдохнул в конце «я люблю тебя».

Я написала о Неанде, но Неанда — совсем другая история.

Мальтийцы из Марка Скала называют ее итальянским словом manicomio, сумасшедший дом. Может быть, из-за необычной архитектуры гептандрий в форме букета, которых уже насчитывается более двадцати… Или потому, что мы уподобляемся для них какому-то странному Порядку — поскольку без конкретных намерений мы нарекли себя Наунами и Неадами. Это вызывает смех, я знаю, но имена появляются, как и вещи, они никогда не являются ничем иным, как порядком среди хаоса, средством распознавания. Если мы называем себя Наунами и Неадами, то это делается в том же духе, что и присвоение точных названий предметам такелажа на парусном судне, чтобы избежать ошибок при маневрировании.

Мы все в Неанде должны были дать себе характеристику, определить свое поведение. Я не буду использовать слово «идеология» — не потому, что Неанда претендует быть выше любых идеологий или верит в выпадение из систем. Скорее, она хочет остаться жизнеспособной в контексте всех систем. Человеческие общества уже прошли через множество изменений; однако существуют определенные константы: занимаются любовью на Украине и в Пекине, в Нью-Йорке и в Новой Гвинее; едят, спасаются от холода и жары, и если не совсем в одинаковом стиле, все же основные потребности всегда одни и те же. Неанда хочет использовать информацию, почерпнутую из всех источников.

Любовь здесь, а я имею в виду исключительно любовь, которая единственно принимается в расчет, не превращает физическую любовь в раба богатства или молодости и больше не настаивает на красоте для ее претворения в жизнь — и, следовательно, больше не приговаривается ко лжи.

Люди «в возрасте» и совсем дряхлые, гомосексуалисты, дети, бедные и импотенты, любых цветов кожи — все они имеют свое место в подходящей им гептандрии. Есть свое право, как и у нашего левого крыла, наших консерваторов, реакционеров и даже наших реформаторов и революционеров.