– А меня вчера… избили. Прямо в конторе. Ну, то есть неизбили, но ударили так… довольно сильно, и еще я нашла карандаш.

Воцарилось молчание.

– Какой… карандаш? – спустя время прошептала обессилевшаяВарвара Лаптева. – Где нашла?!

– В большой комнате. Рядом с тем местом, где меня… ударили.

– Ну и что?

– Варька, – быстро произнесла Полина, – это особенныйкарандаш. Приметный. Кто у нас в конторе пишет только карандашами?!

Варвара охнула в глубине телефонного омута, и Полина сказаланевесело:

– Вот именно.

– А Троепольскому сказала?

– Да как я ему скажу, если его на работе нет! – закричалаПолина.

– Дома скажи, – невозмутимо посоветовала Варвара. – Вспальне. Где был договор с Уралмашем. А?

– Иди ты к черту, – пробормотала Полина и положила трубку.

Это вовсе не означало, что теперь они до смерти друг надруга обижены. Просто они так разговаривали друг с другом. Близкие люди на то иблизкие, чтобы позволять себе то, чего не могут позволить дальние. Полинанемного подумала об этом.

Гуччи подбежал, потрясся и уселся ей на ботинок. Полинапересадила его в кресло.

Хотелось кофе, хотя она знала, что потом у нее непременнозаболят голова и желудок, и станет тошно, потому что ночью она почти не спала,и завтракать было нечем. Повздыхав от предчувствия всех этих неприятностей, онавключила чайник, смачно пошлепала Гуччи по голой горячей заднице и пошла мытьсвою чашку.

В туалете обнаружился Саша Белошеев со своими чашками.

Туалет в их конторе, хоть и являл собою нечто среднее междуЯнтарной комнатой и Георгиевским залом, был общим. Это дизайнер так придумал вовремя ремонта, потому что стандартная конструкция “мальчики – налево, девочки –направо” заняла бы слишком много лишних метров. Поэтому был воздвигнут дивныйобщий сортир на “два очка”, как любил выражаться незакомплексованныйТроепольский. Закомплексованные же стыдились и заходили туда, только убедившисьв отсутствии “противоположного пола”.

В данном случае “противоположный пол” полоскал свои чашки,и, так как у Полины не было никаких других, более приземленных намерений, онанезависимо поздоровалась и пристроилась рядом. Саша в зеркале ей улыбнулся.

– Ты чего в очках? Мы с Байсаровым ехали, никакого солнца небыло.

– У меня… глаз болит. Ячмень, наверное. Саша сочувственнопокивал. Длинные пальцы, красные от горячей воды, проворно двигались по краючашки.

Полина посмотрела на эти пальцы. Костяшки на правой руке всвежих ссадинах, как будто разбухших и сочащихся от горячей воды.

Полина глаз не могла оторвать от этих ссадин.

Саша вдруг насторожился:

– Ты чего?

Полина мигом отвела глаза – хорошо хоть за очками не видно!– и пожала плечами. Молчание, последовавшее за этим, показалось ей холодным иугрожающим. Он не сказал больше ни слова и не сделал ни одного движения, ночто-то изменилось, и Полина почувствовала это кожей.

В том же холодном молчании он завернул свой кран, нанизалкружки на пальцы и пошел к двери. Она в зеркале видела его удаляющуюсявраждебную спину.

– Саша.

Он остановился, оглянулся и снизу вверх, вопросительнодернул подбородком.

– Почему ты смотрел макет за столом Вани Трапезникова? –выпалила она и в ту же секунду поняла, что не ошиблась. – Почему не за своим?

Белошеев приблизился к ней медленно, как в кино, и аккуратнопоставил свою посуду на мраморную столешницу. Потом улыбнулся – обнажилисьровные белые зубы. От этой улыбки Полина подалась назад, но деваться былоособенно некуда – сзади только холодный и гладкий мрамор, чуть-чуть сырой там, гдевода натекла с ее чисто вымытой кружки.

– Какой стол, Полина? – приблизившись, нежно спросил ееколлега Саша Белошеев. – Ты что? Не выспалась?

– Я не выспалась, – согласилась Полина, как завороженная,глядя в его молодое веселое лицо. – Знаешь почему? Потому что ты ударил меня,когда я вошла. Прямо… сюда. В глаз. Мне всю ночь было больно. Не могла спать.

Саша все улыбался:

– Ты что?.. Видела меня? Полина покачала головой:

– Не видела.

– Тогда с чего ты взяла?..

– Я нашла твой карандаш.

Он помолчал и странно повел шеей.

– Какой карандаш?

– Твой. Только у тебя в конторе такие. Полина протянула руку– он дернулся, как будто она прицелилась в него из пистолета, – и достала унего из-за уха простой карандашик, не слишком длинный, шершавый на ощупь.Стильный, как определила Полина. Наверное, карандашик придумал кто-тоталантливый и легкий, вроде Троепольского.

– В моей сумке лежит точно такой же. Я забрала его со столаВани Трапезникова. Зачем ты смотрел макет в “большой комнате”? Почему не усебя?

– Сволочь, – отчетливо и тихо выговорил Саша Белошеев. –Троепольскому стукнула уже?

Полина смотрела на него и молчала.

– Так, – заключил Саша, поставил на мраморную столешницусвои чашки, вынул у нее из рук кружку и со стуком поставил ее туда же.Дотянувшись правой рукой, он защелкнул блестящую штучку на двери общегосортира, а левой взял Полину за шею. Пальцы были влажными и странно мягкими,словно Саша Белошеев никогда и ничего не делал руками. Мягкие пальцы медленносжались на ее горле, и она стала вырываться. Только сейчас стала, потому что допоследней секунды не верила в происходящее.

Нет, верила, но как-то не по-настоящему. Ей все казалось, чтоэто происходит не с ней и не с Сашкой – тем самым, с которым они сто раз пиликофе, ругались из-за макетов, который помогал ей заводить ее “колымагу”,подвозил домой, однажды даже остался у нее, потому что поздно было ехать из ееКузьминок в его Северное Бутово, и благородно продрых всю ночь на неудобномдиване, а утром жарил яичницу в крохотной хрущевской кухне!

– Сука, – равнодушно сказал этот самый Сашка и, дернув,разметал ее руки. – Троепольский знает или нет?!

Мягкие пальцы приналегли на ее горло, сдавили, словноканатом, и ей вдруг моментально стало нечем дышать. Канат, сдавивший ее горлонеумолимо и равнодушно, будет душить ее до конца, до той самой секунды, когда вПолинином горле больше не останется ни капли воздуха, ни одной самой маленькойкапли, и легкие взорвутся внутри, и из горла полезет кровавая каша – еесобственные внутренности.

В глазах поплыло. Полина Светлова захрипела и сталадергаться – как в кино про убийц и их жертв.