Она хотела выйти замуж, моя прекрасная, гордая Гутка, она хотела создать семью. Но Сойка, на несколько лет старше ее, толстый, надменный и богатый Сойка?

Я в отчаянии. Никогда больше я не смогу побыть с ней, прижать к себе, нежно погладить ее волосы. Мне кажется, я люблю ее еще сильнее, чем раньше. Сара видит, что происходит и страдает вместе со мной. Я ничего не ем, часами лежу в постели, глядя в потолок. Конечно, Сара знала, что я встречаюсь с Гуткой, такого не скроешь, если люди живут в одном доме, но она даже представить себе не могла, насколько сильно я люблю Гутку, что ее маленький Юрек может переживать такие страсти. Она ведет себя со мной не так, как всегда, в ее отношении ко мне появилось что-то новое. Это первый в моей жизни серьезный кризис, и Сара помогает мне пережить его.

Наконец я все ей рассказываю, с кем-то я должен поделиться, а особого выбора нет. Я не говорю о том, что мы делали вечерами на диване, она и так все понимает, но я рассказываю ей, что я чувствовал тогда и чувствую сейчас. Я рассказываю, как Гутка начинала разговор о свадьбе, хотела выйти за меня замуж, не сейчас, так позже. Я чувствую на себе взгляд больших, темных, грустных Сариных глаз, она почти ничего не говорит и не пытается меня утешить. Думаю, она считает, что я должен был сказать Гутке, как сильно я ее люблю. Но она не поучает меня, она мудра, моя мама, она еще мудрее, чем я думал раньше, она способна понять все. И она страдает вместе со мной. Я вижу, что мама чувствует себя бессильной мне помочь. Но мне легче даже от того, что она рядом…

Что ж, если бы не война, не долгая изоляция, еще неизвестно, доверился бы пусть еще незрелый, но вполне взрослый юноша своей матери. Может быть, другим сыновьям тоже стоит попытаться.

Я испытываю сладкую щемящую грусть, когда слышу звуки рояля в Гуткиной квартире. Я опять ложусь и воображаю, что она играет для меня – но так ли это? Она же замужем за Сойкой, а девушки вроде Гутка, сохраняют верность своему избраннику даже в мыслях.

Через какое-то время Монек рассказывает, как это все произошло. Когда их мать положили в больницу и потребовалось переливание крови перед операцией, она взяла с Гутки слово, что та выйдет замуж за Митека Сойку. Я не знаю, верить ли мне этому, но нисколько не сомневаюсь, когда Монек рассказывает, что Митек уже несколько месяцев спрашивал Гуткиных родителей и саму Гутку, не выйдет ли она за него замуж. Я понимаю его – нельзя находиться рядом с Гуткой и не влюбиться в нее. В глубине души я надеюсь, что она счастлива.

Мы встретимся с Гуткой еще один, только один раз.

Через год, когда ченстоховские евреи уже будут в основном уничтожены, а мы, те немногие, что пока еще живы, будем жить в Малом гетто, Гутка захочет повидать меня. Мы спустились по старой щербатой лестнице черного хода во двор. Она взяла меня за руку и слегка пожала своими теплыми, нежными пальцами, я прижался к ее теплой щеке, погладил толстую косу на спине. Мы просто стояли и молчали, сказать нам было нечего. Вдруг она прошептала: «Servus», – прощай, и быстро ушла. Я стоял во дворе дома Малого гетто и смотрел ей вслед – я любил ее по-прежнему.

Но я уже не чувствовал глубокого отчаяния и горя, как раньше, уже не думал о том, что было бы, если…

Наверное, все, что произошло, к лучшему. Я стою в темноте на булыжной мостовой и думаю, что она была права, моя Гутка с длинными черными косами. Наши вечера останутся с нами, все, что мы пережили в течение почти полугода. Я уверен, что она любила своего Митека. Он смог ей дать то, о чем она так горячо мечтала. А со мной… она просто хотела попрощаться со всеми.

И со мной тоже, как будто уже знала, что произойдет.

На следующий день я узнал, что Гутка и Митек Сойка ушли из гетто, чтобы повидать отца Митека, который жил в подполье на «арийской» стороне. Их почти сразу поймали и расстреляли после короткого допроса в полиции. До отца Митека они так и не дошли.

Красивая Гутка и состоятельный Митек. Бедная Гутка так мечтала обеспечить свое будущее, искала защиты и поддержки…

Но в нашем еврейском мире нет будущего, нет защиты и поддержки.

Только голод, нищета и смерть.

И все же мы продолжаем отчаянные попытки создать семью, держаться за соломинку надежды, нами руководит мощный импульс – выжить. Планировать будущее, мечтать о том, что будет после этого, жить не только сегодняшним днем – это наш молчаливый протест против ожидающей нас судьбы.

Монек Баум, младший сын, Монек, который никогда ничего не планировал – единственный во всей семье, кто до сих пор жив. Мы встретимся еще раз через много лет, когда с моей женой Ниной навестим его в его доме под Тель-Авивом.

После войны Монек довольно долго оставался в Ченстохове, пожалуй, дольше всех из бывших учеников Еврейской гимназии и гимназии Аксера. Он – один из последних эмигрантов из Ченстоховы, города, где когда-то жило так много евреев. Монек стал инженером, он, его жена и двое сыновей живут в Израиле вполне достойно. Когда мы встретились в его доме в Херцлии, мы говорили о наших корнях, о жизни в послевоенной Ченстохове – я почти ничего о ней не знал. Но ни единым словом не коснулись мы событий в доме по Аллее 14.

В 1943 году, в том году, когда были убиты Гутка Баум и Митек Сойка только за то, что они посмели появиться вне гетто, в этом самом году советская армия уже переломила хребет немцам. Немецкая армия отступала в беспорядке. Военное счастье отвернулось от Гитлера, война в принципе уже была проиграна и убийства бессмысленны.

Старый Сойка тоже пережил войну. Ему удалось убедить немецких полицейских позвонить «опекуну», немцу, который возглавлял теперь его фабрику, и тот объяснил, что Сойка ему совершенно необходим. Сидя в тюрьме, Сойка руководил фабрикой. Должно быть, есть и другие евреи, которые выжили в немецких тюрьмах, но я никогда о них не слышал – за исключением старого одинокого Сойки. Некоторым удалось уцелеть и на «арийской» стороне, но я никого не знаю, и даже не слышал хотя бы