Он расспрашивает ее о поместье, которым она владеет вместе с мужем, о том, как они собираются пристроить Романа. Потом подходит еще ближе, берет ее за руку и говорит с сильным акцентом по-польски: «Мы очень благодарны, что вы хотите помочь спасти нашего маленького сына, вы решаетесь на это в такие тяжелые времена, когда никто из нас не знает, что случится завтра. Но я прошу вас оказать мне еще одну услугу». Он подходит к окну, указывает на кондитерскую Блажиньского на другой, «арийской» стороне улицы и тихо говорит: «Сейчас вы спуститесь в кондитерскую. Моя жена приготовила деньги за Романа за шесть месяцев – возьмите их с собой. Выпейте чашку чая и съешьте пирожное. Если вы хотите позаботиться о моем сыне и попытаться спасти его, возвращайтесь назад и забирайте его. Возьмите с собой его сумку и оставьте ее в кондитерской – выходить вдвоем налегке не так подозрительною. Потом вы захватите сумку по дороге домой».

Сара краснеет от раздражения. «Как ты можешь в чем-то подозревать даму, которая хочет нам помочь?»

Пинкус внимательно смотрит на гостью и произносит: «Я совершенно ни в чем вас не подозреваю. Просто я доверяю вам самое дорогое, что у меня есть – моего сына. И я, старый отец, буду вам вечно благодарен, если вы выполните мою просьбу, тогда я буду чувствовать себя еще спокойнее». Женщина вовсе не выглядит оскорбленной. «Я вполне понимаю вас, господин Эйнхорн, у нас, конечно, есть общие знакомые, но лично меня вы не знаете. Конечно, я сделаю так, как вы просите». Она берет Романову сумку. Я выпью кофе, говорит она, оставлю сумку в кондитерской и сразу вернусь назад. Мы видим, как она пересекает улицу, и входит в стеклянную дверь большой кондитерской.

Она не вернется. Мы никогда больше не увидим эту доброжелательную женщину, сумку Романа и деньги.

Пинкус и Сара какое-то время стоят у окна и ждут. Потом Пинкус, не говоря ни слова, возвращается в мастерскую. Сара ждет еще какое-то время. У Романа, похоже, гора свалилась с плеч. Он без всякого приказа снимает пальто и начинает что-то делать.

Как обычно, Пинкус не обсуждает случившееся и не упрекает Сару. Но вопрос о том, что кто-то из нас должен уйти на ту сторону, больше не стоит. Несколько месяцев никто даже не заговаривает об уходе, а это долгий срок, если идет война.

Когда я думаю о времени в Большом гетто, оно вовсе не представляется мне идиллическим. Пытаюсь вспомнить свои чувства, думаю об этом времени – и, как ни странно, не ощущаю отчаяния. Разумеется, не испытываю никакой ностальгии, но отчаяния не чувствую. Это было время моей юности, моего возмужания – другого у меня не было.

И это был сравнительно спокойный период по сравнению с тем, что ждало нас впереди – и очень скоро.

Последние приготовления. Тишина

В последние недели в ченстоховском гетто воцарилась какая-то роковая обреченность, которая чувствуется сильнее с каждым днем.

Пока еще немногие поверили в то, что тысячи евреев погибают в газовых камерах или в специально переоборудованных автомобилях – душегубках, но слухи упрямо ползут и конечно же вызывают беспокойство. Многие утверждают, что слухи эти – всего лишь пропаганда, или, в худшем случае, плод нашей больной фантазии. Тех, кто распространяет эти слухи, называют паникерами. Кто-то считает, что этого не может быть, что это выходит за пределы человеческого понимания, что слухи намеренно распространяются вновь созданным Рабочим советом – их штаб помещается в доме на Первой аллее. Рабочий совет, объединяющий многих известных людей в гетто, прежде всего интеллектуалов с левыми взглядами, иногда сотрудничает с Еврейским советом, но чаще противодействует его решениям. Они намереваются начать с бойкота принудительных работ. Голод, нужда и все новые тревожные слухи усиливают общую подавленность.

Первого мая 1942 года немецкая полиция проводит хорошо спланированную облаву, в результате которой схвачены все руководители и наиболее активные члены Рабочего совета. Их отправляют в концентрационный лагерь – говорят, он называется Аусшвиц, это где-то рядом с деревней Освенцим в окрестностях Кракова. Кому-то удалось скрыться. Рабочего совета больше не существует, но слухи о массовом уничтожении евреев упрямо ползут.

В середине июня 1942 года капитан Дегенхардт издает приказ: все евреи должны собраться на перекличку к 15.00. Приказ касается всех живущих в указанном Дегенхардтом районе гетто в возрасте от пятнадцати до пятидесяти лет, как женщин, так и мужчин. Должны также присутствовать члены и работники Еврейского совета, а также еврейская полиция – все, кроме персонала медпункта, который как раз находится в указанном районе.

За несколько часов до переклички в гетто начинается движение. Детей оставляют со стариками или просто у соседей, тех, кто не должен являться на перекличку, иногда уводят в районы гетто, не указанные в приказе. Но взрослые, как сказано, от пятнадцати до пятидесяти, постепенно заполняют Старую и Новую площадь, а также часть Первой аллеи. Еврейский совет со своими служащими размещается поблизости от входа в гетто – впервые я вижу, как их много.

В три часа дня, минута в минуту, капитан Дегенхардт со своей свитой из «зеленой» немецкой полиции порядка и несколькими немцами в штатском появляется в гетто. Он дружески беседует с членами Еврейского совета, приглашает кое-кого из них, в том числе Леона Копински, следовать за ним на Новую площадь. Он идет вдоль рядов собравшихся, иногда бросая какие-то замечания своей свите. Обойдя примерно половину строя, Дегенхардт объявляет, что доволен результатами построения, поворачивается на каблуках и идет к выходу. Оберлейтенант Юбершеер дает команду разойтись и немецкая полиция уходит. Мы ничего не понимаем, выдумка немцев кажется нам совершенно бессмысленной. Многие обсуждают услышанные обрывки разговоров Дегенхардта со своими помощниками, другие с надеждой отмечают спокойные и дружелюбные интонации капитана.

Капитан Дегенхардт и в дальнейшем будет вести себя очень корректно, иногда почти дружески. Никто из нас никогда не увидит его обозленным или раздраженным, не услышит, как он даже повысит голос на кого-то, он не ударил и не застрелил ни одного еврея. Капитан Дегенхардт – идеальный организатор массового убийства – хладнокровный, организованный, спокойный, он всегда внимательно и с пониманием выслушивает точку зрения любого еврея. Как и многие в этот период немецкой истории он, полицейский из Лейпцига, просто выполняет свой долг. Сам он, повторяю, никогда не убил и не ударил ни одного еврея – никто не может его в этом обвинить.

Пройдет еще три месяца, прежде чем мы поймем, что это были последние приготовления к хорошо