— Ты снова хорошо ответил. Мало таких, кто понимает это так, как ты понял. Ты научился прощать — значит, победил в себе самое страшное зло. Но есть еще зло, которое ты мог бы исправить. И не одно.

— Если я мертв, то как я исправлю зло?

— Я могу вернуть тебя. Хочешь вернуться?

Он хотел сказать «да» и понял, что ему вновь страшно. Он боялся не возвращения, но того зла, о котором не знал, которое мог еще совершить и… а что, если не смог бы исправить?!

— Я не знаю. Пускай будет так, как хочешь Ты.

— Ты знаешь, кто я?

— Да. Ты — Бог. Тот, единственный, который все может, который — только Добро. Делай так, как хочешь Ты!

Откуда он знал это? Как осмелился назвать того, о котором столько думал, но которого не знал? Однако теперь он узнал Его — того, о котором говорил ему Хирон.

— Возвращайся, — произнес Голос. — Но тебе не будет легче. Будет тяжелее. Путь еще не указан, а не зная пути, идти трудно. Ступай.

Свет снова стал нестерпимо–ярким, но теперь глаза закрылись.

Ахилл зажмурился, и вдруг ясно увидел… свое тело. Оно словно падало на него откуда–то сверху. Потом переместилось вниз, и вот он видит, как оно, мерно качаясь, плавает в чем–то, светящемся и прозрачном. Вода? Но разве вода светится? Свечение угасло, и он почувствовал, что входит… в самого себя, в свое тело. Оно как будто стало ему мало, он втискивался в него, напрягая все силы, испытывая духоту и тяжесть. Потом вокруг расплылись прозрачные струи, и ему стало больно. Болели грудь, голова, спина. Медленно–медленно текли какие–то полуясные мысли. Потом сознание угасло.

Очнулся он от того, что чьи–то сильные руки ритмично растирали его лодыжки и бедра. Рождавшееся от растирания тепло разлилось по всему телу, но одновременно вновь возникла боль в ногах и в груди, и его скрутила судорога, такая сильная и мучительная, что он застонал. Тотчас те же руки коснулись его лица, узкая ладонь с силой хлопнула его сначала по одной, затем по другой щеке.

— Очнись! Ахилл, ты слышишь меня, очнись! Прошу тебя, очнись же!!!

Он узнал голос, с таким отчаянием и с такой надеждой позвавший его по имени. Этот голос окончательно вернул его к жизни и он не без усилия открыл глаза. Над ним был высокий свод храма, а между ним и этим сводом склонялось лицо, прекрасное лицо женщины, и большие синие глаза, полные слез, смотрели на него с нежностью, в которой хотелось утонуть.

— Ахилл, ты меня слышишь? Ты узнаешь меня?

Он улыбнулся. Потом проверил, способны ли двигаться губы. Они двигались. Значит, он может говорить.

— Я узнаю тебя, Пентесилея, любимая…

Неужели это его голос? Он прозвучал слабо, едва слышно.

— Хвала тебе, Артемида! Ты вернула его! — воскликнула амазонка.

— Думаю, что не она меня вернула, да не обидит это твою божественную покровительницу! — он говорил уже громче и яснее. — Мне кажется, я видел…

Он запнулся и замолчал, не решаясь сказать о том, что по–прежнему ясно помнил, но о чем боялся говорить, потому что ему не поверили бы…

— Но что со мной было? — спросил он. — Я правда умер, Пентесилея?

— Да.

Амазонка взяла его за руки.

— Привстань, посмотри, где ты находишься, и ты все поймешь.

Он приподнялся. Его повело в сторону, но Пентесилея подхватила его и помогла сесть. Они были в храме Артемиды Ламесской, в том храме, где совсем недавно сама царица амазонок прошла обряд искупления. Ахилл полулежал на каменном полу в двух шагах от Чаши, и она была полна. Живая вода, отражая свет зажженных по стенам факелов, слабо мерцала и переливалась.

У него закружилась голова. Он тихо вскрикнул, качнулся. С трех сторон к нему приблизились Нарана и еще две жрицы в длинных черных одеждах. Они положили на пол носилки, сделанные из двух длинных жердей и обшитые конскими шкурами.

— Ложись, — сказала Пентесилея. — Мы отнесем тебя в одну из наших хижин. Тебе надо выпить молока и уснуть.

— Не надо носилок, я сам… — запротестовал Ахилл, но, попытавшись встать, снова рухнул на бок.

— Ты еще дня два не сможешь ходить, — сказала Нарана, ласково подхватывая его под левую руку, в то время, как Пентесилея так же подхватила его справа. — Когда царица привезла тебя сюда, ты был мертв уже сутки с половиной, и у нас почти не было надежды… Я не знаю, что произошло и каким образом совершилось это чудо. Видно, ты угоден богам. Вода подействовала. Но окрепнешь ты не сразу. Ничего, самое плохое позади. Ты пробыл в Чаше два дня, и мы уже не надеялись. Да и вода могла за это время уйти много раз.

Он представил свое мертвое тело плавающим в прозрачной и прохладной воде Чаши, и ему стало страшно. Тут же он вспомнил, что видел это… Видел и ощущал, как его душа вновь входит в собственную плоть. Его охватил озноб, и он закрыл глаза, чтобы амазонки не заметили в них страха.

Между тем женщины осторожно положили его на носилки и, вынеся из храма, стали спускаться по тропе, меж кустов граната, к морю. На берегу, незаметные среди скал, лепились несколько хижин. Высокие утесы защищали их от волн прибоя и от ветра.

— Здесь живут жрицы, — пояснила Пентесилея. — А вот здесь я жила все эти сорок два дня, что минули с нашей последней встречи и со дня, когда я прошла искупление. До того, как мне сказали, что ты убит.

— А кто сказал тебе? — спросил Ахилл. — И как ты смогла увезти меня оттуда?

— Это я приплыла на дельфине и сказала ей! — послышался рядом звонкий детский голос.

Они как раз входили в это время в одну из хижин. Внутри это было простое и чистое помещение с полом, устланным циновками из сушеных водорослей. Из убранства здесь стояла только низкая кровать, покрытая козьими шкурами, сундук темного дерева, очевидно, служивший и столом, пара глиняных кувшинов, да лежала охапка сухой ароматной травы, на которой сидела, поджав ноги, девочка в кожаной набедренной повязке — маленькая Авлона, которая и ответила на вопрос Пелида.

— Ты ожил! А–о–о-а! Хвала богам!

Она вскочила, кинулась к носилкам и, покуда амазонки осторожно укладывали своего гостя на кровать, вертелась кругом, держа в руках большую чашку молока.

— Спасибо, Авлона!

Пентесилея взяла у нее молоко и выразительно посмотрела на жриц Артемиды:

— Теперь я справлюсь сама. Благодарю вас.

Нарана махнула рукой остальным, и жрицы тут же вышли из хижины.

— Я тоже пойду! — воскликнула Авлона и, бросив восторженный взгляд на Ахилла, убежала.

— Она в тебя влюбилась, — спокойно сообщила Пентесилея.

— Она? Девятилетняя девочка?! Я счастлив! — воскликнул Пелид.

— Благодаря ей ты теперь жив, — сказала Пентесилея и поднесла к его губам чашку. — Пей. И тебе нужно заснуть.