– Ах, какой красавец! – сказала Вита и потянулась погладить.

– Нет-нет, не трогай, а то укусит! – сказала Ольга. – Их сиятельство не любят фамильярности. Да, Трофим Феофилактыч? Старый уже, почти четырнадцать лет у нас живет…

Трофим Феофилактыч не снизошли до ответа, только величаво взмахнули хвостом. Ольга с Лизой жадно разглядывали фотографии Марины, которые выложила Вита.

– Красавица какая выросла! – сказала, улыбаясь, Лиза. – Вся в маму!

Вита только махнула рукой: где она, моя красота!

– Хорошая девочка! Отличница небось? – спросила Ольга, и Вита подтвердила:

– Отличница! Разумная девочка получилась. Но очень застенчивая. Домашняя, книжная.

– Да как же ей такой не быть, когда ты над ней трясешься. Я же вижу. – Ольга нежно погладила Виту по голове. – Не надо так переживать. Ты все равно не сможешь защитить ее от жизни.

– Не смогу, верно. Девочка-то у меня хорошая, да я мать никудышная?..

– Не может этого быть.

– Может. Тепла во мне нет. Нежности. Холодно моей девочке с такой матерью. Пока она маленькая была, у меня еще получалось, а как выросла… Самой тошно от собственной жесткости. И срываюсь я на нее! Потом мучаюсь. А, ладно! Давайте лучше выпьем!

– За тебя выпьем. – Ольга подняла бокал с красным вином. – За тебя, за Мариночку, за вашу любовь и нежность. И еще – помни, что у тебя есть мы. И мы вас любим. Как ты живешь, Витоша? Расскажи.

– Скучно.

– Ты одна?

– Одна.

– И что, даже не пыталась?..

– Пыталась. Когда папы не стало, мне так одиноко было…

– Но почему ты к нам не пришла! – воскликнула Лиза, а Ольга сурово на нее взглянула: не встревай.

– И был такой Веня… Веня Колыванов, – продолжила Вита, печально глядя на Ольгу с Лизой. – Да он и сейчас есть. У нас с ним в юности что-то вроде романчика намечалось. Потом Сережа возник, и все оборвалось. А он меня так и любит с тех пор. Я подумала: вдруг получится? Все-таки давно его знаю. И не получилось. Не смогла я. Нет. Как это можно без любви делать, не понимаю! А любви во мне нет ни капли. Иссякла. Так что… Но я не особенно страдаю, правда.

Ольга только вздохнула. Расставаясь, Вита неожиданно для себя самой вдруг обняла Ольгу и поцеловала: в одну щеку, в другую, потом в губы – со смутным ощущением, что целует Сережу. Ольга заплакала и, улыбаясь сквозь слезы, попросила:

– Ты уж не забывай меня. Звони. А то и заходи, если сможешь.

– Я буду заходить. Обязательно буду. Ты простила меня?

– Конечно, дорогая.

Пока Виктория переживала встречу с прошлым, ее дочь бродила по залам Третьяковской галереи, рассеянно разглядывая картины – около некоторых задерживалась надолго, другие пропускала. Она не очень разбиралась в живописи, поэтому ее больше привлекали сюжеты и многолюдные композиции, которые можно было читать, словно текст. Как у передвижников. Или вот Федотов – «Сватовство майора», например. Прямо пьеса Островского! С пейзажами и натюрмортами тоже все было понятно: вот это стул – на нем сидят, вот стол – за ним едят. Грачи прилетели, мишки в лесу, лебеди над морем…

Через зал Врубеля она пробегала, чувствуя неясное беспокойство: Врубель Марину пугал. Усмехался пронзительно-голубыми глазами из-под нависших бровей Пан, грустили колдовские очи Царевны-Лебедь, а невыразимо печальный Демон вызывал у Марины настоящий озноб души – она каждый раз вздрагивала, проходя мимо. Но тем не менее ее почему-то тянуло к тревожной врубелевской мешанине красок и образов.

Она осторожно заглянула в зал: а вдруг они ожили, все эти Паны и Демоны? Никто не ожил, но зато перед Царевной-Лебедью появился художник-копиист: уселся на низенькой скамеечке, поставил мольберт, но пока не писал, а просто смотрел. Марина на цыпочках подобралась поближе и заглянула ему через плечо – белый холст был девственно чист. Потом покосилась на художника: молодой человек лет двадцати, не больше – крупный, черноволосый. Красивый… Он не обратил на Марину никакого внимания, и она потихоньку отошла: смотреть было не на что – когда он еще раскачается писать! А на Царевну что толку смотреть – уже видела. И Марина направилась к выходу, на ходу сочиняя сказку: художник сделал копию с Врубеля, принес домой, а там Царевна вдруг ожила и сошла с полотна. Что бы он стал с ней делать? С такой вот необыкновенной! Марина захихикала, не зная, что только что заново сочинила миф о Пигмалионе и Галатее – эту историю она пока что не читала.

А молодой художник вдруг очнулся и огляделся: что-то такое ему померещилось… необычное. Но вокруг толпилась обыкновенная музейная публика. Художник посидел-посидел, потом собрал все свои пожитки и тоже пошел к выходу, осознав, что сегодня ничего у него не получится. Не то настроение. Совсем не то. Ладно, в другой раз. Можно сейчас пойти и попробовать написать церковку на Пятницкой… Точно! И он бодро двинулся в сторону Пятницкой. По другой стороне улицы медленно брела Марина, раздумывая, каким путем отправиться домой – сразу выйти на Садовое или пробираться путаницей переулков? Так они и шли, не замечая друг друга, и пути их представляли собой две параллельные линии – до первого угла, где они разойдутся в разные стороны, чтобы встретиться только через десять лет, узнать друг друга и полюбить на всю жизнь. Сейчас же они чувствовали неясное томление и смутную тоску, заставлявшую их внимательнее обычного вглядываться в лица прохожих, хотя оба не понимали зачем.

Весь вечер Марина пребывала в этом странном душевном состоянии и даже не сразу заметила, что мать вернулась домой. А Виктория с печальной нежностью разглядывала задумавшуюся дочь – та, уже в ночной рубашке, застыла перед зеркалом со щеткой в руке, а ее полурасплетенные пепельные косы, перекинутые на грудь, спадали почти до колен.

– Давай я расчешу тебе волосы?

Марина вздрогнула и обернулась к матери:

– Ой, ты уже пришла? А я и не услышала.

Виктория подошла к дочери, взяла у нее щетку. Марина, расплетя косы, перекинула их на спину и с радостным удивлением посмотрела на мать: последний раз Виктория причесывала дочь, когда той было лет одиннадцать. У Виктории все так и дрогнуло внутри – она чуть было не обняла дочь, но так и смогла преодолеть себя и принялась бережно водить щеткой по длинным прядям, сверкавшим в желтом свете люстры словно бледное золото. Вдруг свет стал ярче, теплее. Виктория огромным усилием воли подавила рыдание, живо ощутив присутствие Сережи: он стоял у Виты за спиной и водил ее рукой, скользящей по волосам их дочери. Время замедлилось, потом и вовсе остановилось. Сережа обнял обеих, и призрачные отражения трех фигур постепенно растаяли в зеркальном стекле.