принял участие в этой игре как авиатор, а затем работал немного в качестве переводчика. Теперь столько говорят о мире, и собственно говоря война конечно абсурд. Но надо сказать, что побывать на войне вовсе не так плохо для человека, там учишься очень многому. Конечно, я говорю о молодых людях. Мне нравилось на войне. Очень жаль, что теперь мне приходится так мало летать. В свое время я думал, что авиация мое настоящее призвание. В Китае я участвовал в организации первых воздушных линий. Вы должны были бы как-нибудь съездить со мной в Китай – я бываю там почти каждый год. Вам понравилось бы там. Шанхай… Бог мой, что за город! Но зато там я сижу по уши в своих апельсинах, которых никто не хочет покупать. Между прочим апельсины моя мания. В долине Фернандо у меня есть экспериментальная роща, и если мне удастся добиться тех результатов, к которым стремлюсь…

Он продолжал в таком же роде. Его слова охватывали весь мир и в то же время звучали просто, как болтовня ребенка. Эвелина слушала его и время от времени задавала вопросы. Но она никак не могла составить себе ясной картины. Eго жизнь казалась ей безграничной, она ощущала ее как взмахи крыльев большой птицы. Ей казалось, что она старается разглядеть необозримый ландшафт сквозь маленькую дырочку в стене.

«Газовый счет» – насмешливо подумала она. Дюссельдорфштрассе, карьера Курта. Она ясно слышала сухое, нервное покашливание Курта, но, как ни силилась не могла вспомнить его лицо. Нет, в этот момент она ни за что не могла вспомнить лицо человека, бывшего ее мужем в течение шести лет. Она снова вернулась к Франку. Как она любила его, как она любила его! Кончиком пальца она погладила его искалеченный палец. Ей страстно хотелось, чтобы он поцеловал ее, но там, где они находились, это было невозможно. Она выхватила из его губ сигаретку и трижды глубоко затянулась ею. Он, приподняв брови, встретил эту странную ласку.

– У вас ресницы как у жиголо, – поддразнивающее сказала она.

Его ресницы были шелковисты и загнуты. Они окружали странно светлые глаза. По-видимому, он не расслышал ее слов. Он все еще думал о своих апельсинах.

– Если бы я мог сделать их более пикантными, – проворчал он.

Эвелине пришла в голову мысль о том, что он не сказал ни слова о главном. Она глотнула воздух.

– И, кроме того, есть женщины, – сказала она. Эти слова звучали не как вопрос, а как утверждение.

Но он и не отрицал. Взглянув ей в лицо, он небрежно согласился с нею. В его глазах Эвелина прочла, что он думает не о женщинах, но о какой то определенной женщине. Это сознание причинило ей острую неожиданную боль. Посмотрев на него в упор, она спросила:

– Одна женщина?

На минуту он заколебался, но затем сказал:

– Да.

В его зрачках Эвелина могла разглядеть собственное лицо – миниатюрное, но ясно видимое Она испытала легкое, хотя и болезненное облегчение при мысли о том, что он не солгал ей. Боль, сжимавшая ее сердце, несколько ослабела, и она почувствовала, что у нее к глазам подступают слезы. Прохладные влажные слезинки повисли на ресницах, слегка обжигая краешки век.

– В конце концов ведь у вас тоже есть муж, – сказал Франк.

Это звучало так по-детски.

Эвелину охватила неожиданная радость. Франк тоже ревновал… Да, и он тоже.

– Знает ваш муж, что вы в Париже? – спросил он.

Это было удивительный и совершенно нелепый вопрос. Эвелина не знала, что ответить на него.

– Да, – сказала она наконец, вызывающе и надменно.

Ей стало холодно, и ее тело покрыла эта ужасная гусиная кожа, когда Франк признался в том, что в его жизни были женщины – была какая-то определенная женщина. Ей смертельно хотелось расспросить его о ней. Но это была как раз одна из тех вещей, которые не полагалось делать. Нужно было говорить о банальностях и не говорить о том, что действительно было важно. Но тут нечто случилось. Франк положил свою руку на ее руку, лежавшую на столе. Ее рука окоченела и была холодна и влажна, и от прохлады сырого майского вечера, и под влиянием охвативших ее ревнивых переживаний. Теперь под его мягким пожатием ее рука успокоилась. Это пожатие принесло столько чувств: спокойствие, облегчение, тепло, любовь. Она все еще видела траву сквозь призму слез, а гулявшие по траве люди были только веселыми красочными пятнами, как на картинах импрессионистов. Пары тумана поднимались от влажной земли, и две девочки бежали по аллее, играя в пятнашки.

– Жюльетта, торопись – же, позвал кто-то с одного из столиков.

«Надеюсь что Клерхен не промочила ног», – неожиданно подумала Эвелина. Было совершенно бессмысленно думать об этом тогда, когда пульс Франка бился у тыльной стороны ее руки и все кругом было одной сплошной гармонией. Никогда, пока фрейлейн, подобно незыблемой скале, стоит на своем посту на Дюссельдорферштрасе, Клерхен не промочит ног. Ей вдруг сразу вспомнилось все: детская, оранжерейная теплота кроватки Берхена, запах, физические ощущения. Со сладкой щемящей болью Эвелина почувствовала, как отвердели соски ее грудей от тоски по Берхен. Она кормила грудью этого буйного, прожорливого младенца в течение шести недель и потом вынуждена была отказаться от этого. Но все-таки это ощущение осталось частью ее существа. «Невозможно, подумала Эвелина, – не может быть правдой, что я убежала от детей. Не может быть, что я сижу здесь, в Париже, с чужим человеком. Я просто вижу это во сне и в любую минуту Курт может разбудить меня и спросить о газовом счете».

Ее ощущение сна было настолько сильно, что она закрыла глаза и поводила головой из стороны в сторону, чтобы ощутить тепло собственной подушки. Когда она наконец вернулась к Франку, рассеянная и встревоженная, как будто возвратившись из дальнего путешествия, она увидела на его лице новое выражение. Казалось, что скрывавшая его пленка исчезла, обнажив его настоящую душу.

– Теперь ваша рука согрелась, – нежно сказал он и прибавил помолчав: – Положите ли вы ее снова на мое сердце?

«Неужто я сделала это когда нибудь?» – смущенно подумала она.

Ей показалось, что только теперь, в этот момент, она по настоящему полюбила Франка, и что он лишь сейчас начал любить ее. Она никак не могла сбросить с себя какое-то сонное оцепенение. Обычно все казалось таким вот удаленным и маленьким всегда перед ее обмороками.

«Не смей падать в обморок!» – снова приказала она себе, и это спасло ее. Франк расплатился и теперь вел ее среди столиков,