38 лет, из коммунистов – Фёдора Стратоновича Чукарина. Местные его звали Стратоня. Он был огромный, – местные говорили: «Для его одного чирика на колодку верба уходила!» – но не великого ума человек. Старожилы уверяли, что своего Христоню Шолохов писал сразу с двух прототипов – местного казака Хрисанфа и Чукарина. На Чукарина, говорили, даже больше похож.

В составе исполкома было 12 человек: 6 казаков и 6 иногородних, все местные, 6 мужчин и 6 женщин, что для казачьего уклада было дико, но большевики настаивали на равноправии. Все шестеро мужчин – из числа бывших красноармейцев. Красные казаки: как Мишка Кошевой в романе.

Разрез на Дону произошёл неровный – Советскую власть в Гражданскую поддержала едва ли четверть казачества, тем не менее они были такие же казаки – и воевали нисколько не хуже повстанцев, и происходили из того же казачьего рода.

На втором заседании Чукарин и члены исполкома постановили: изъять у населения оружие; всем беженцам из числа трудовых казаков, даже если те участвовали в повстанческом движении, – имущество возвратить; о живущих в станице бывших офицерах – в исполком доносить, но репрессивных мер к ним не применять; имущество тех офицеров, что ушли к белым, – изымать; организовать каргинскую милицию в составе одиннадцати человек.

На 15 февраля 1920 года в Москве был назначен 1-й Всероссийский съезд трудового казачества. Каргинский исполком должен был избрать туда депутатов. Ситуация парадоксальная: казачье сословие отменили почти три года назад, но, несмотря на это, большевистская столица проводила съезд с целью вовлечения казачества в новую жизнь.

Донцы смотрели на происходящее с мрачным недоверием. После очередного заседания исполкома очевидец заметит: «У казаков настроение заметно убитое. Они слишком смутно понимают сущность советского строительства и её лояльность по отношению к казачеству. Для поднятия советской власти на должную высоту требуется хотя бы пять инструкторов».

* * *

В «Тихом Доне» во время антисоветского бунта один из красноармейцев кричит: «…что было говорено? Равенство, братство народов! Вот что было говорено обманщиками-коммунистами… А что на самом деле получилось? Хотя бы мой папашка – прислал нам сообщение и слёзное письмо, пишет: грабёж идёт несусветный среди белого дня! У того же у моего папашки хлебец весь вымели и мельничушку забрали, а декрет так провозглашает за трудовое крестьянство? Если мельничушка эта трудовым по`том моих родителей нажитая, тогда, я вас спрашиваю, – это не есть грабёж коммунистов?»

Это, конечно же, тайный привет читателям от Шолохова – за «мельничущку» родителей, потерянную навсегда. В те зимние месяцы 1920 года о ней часто вспоминали, – быть может, даже надеялись вернуть, – но куда там! Мельницы, как и прочие «средства производства», экспроприировала новая власть.

Весь прежний отцовский опыт – лавочника, приказчика, скупщика земли и скота, управляющего – в новых обстоятельствах оказался не востребован. Эти профессии отменились. Зато молодая Советская власть нуждалась в администрировании, чтоб хотя бы самой разобраться, как и чем ей управлять.

Отец поступил на службу в Каргинское станичное статистическое бюро. В личной карточке продработника Александра Михайловича Шолохова было записано: «Выходец из Рязанской губернии Зарайского уезда. До революции – заведующий вальцовой мельницы, специальность – приказчик, зав. магазином». Выстраивая судьбу при новом порядке, следовало держаться от прежней своей жизни на некотором расстоянии – подальше от вёшенских купцов Шолоховых и собственной мельницы в Плешакове.

Какие б ни случались прежде времена, Шолоховы никогда не знали голода. Даже если запивал отец, всегда имелось своё хозяйство, что-то успевала отложить на трудный день мать, можно было понадеяться на помощь родни: хотя бы тех отцовских братьев, что держались за жизнь покрепче. Теперь всю родню разметало так, что не собрать. А соберёшь – и не понять, кто в помощи нуждается больше.

Хозяйства у них не было. Мохноногих кур подъели в очередь повстанцы с красноармейцами. Продкомиссар Верхне-Донского округа Семён Вахнин вспоминал: «Шолоховы жили очень бедно, своего домишка не имели, помещались втроём в комнате, снятой внаём, материально нуждались, больше всего в продовольствии…»

Проще говоря: голодали. А тут ещё эпидемия тифа. Лечиться было нечем, медики по большей части ушли с добровольцами; из товарищей, возглавлявших исполкомы, половина переболели, треть перемёрли.

Пятнадцатилетний Михаил принял решение: буду работать.

Советская власть сразу же поставила перед собой задачу, казалось бы, неподъёмную: ликвидировать безграмотность. Грамотных на Дону и до революции было раз-два и обчёлся, а теперь, с исходом казачьего офицерства, они и вовсе перевелись.

В январе 1920 года большевики создали Верхнедонской окружной отдел народного образования с управлением в станице Вёшенской. Но и учителей тоже недоставало: они, как и медики, в большинстве своём ушли вслед за отступающими белыми отрядами.

Михаил съездил в окружной Вёшенский отдел образования и с горем пополам договорился о работе. Первая его должность – учитель по ликвидации неграмотности в хуторе Латышеве: три километра от Каргинской – туда, если помните, Дуняша Мелехова в отступ ходила.

Работать было непросто: ссылаясь на занятость, взрослые казаки учиться отказывались, но, мало того, и детей на учёбу не отпускали: скажут, к примеру, обуви нет – и всё. Советскую школу считали бесовской – в том числе и потому, что священники там больше не преподавали. Однако храмы были открыты. В отличие от центральных районов России, где инициаторами закрытия церквей зачастую выступали местные мужики, казаки были традиционно богомольны, посему рушить «объекты культа» здесь никому в голову не приходило. Хотя вернувшиеся из Красной армии казаки могли поглядывать на всё это косо.

Последнее явление отца Виссариона в «Тихом Доне» случилось как раз в 1920 году: ему пришлось венчать демобилизовавшегося Михаила Кошевого и Дуню Мелехову, сестру Григория и покойного Петра, этим самым Мишкой и убитого.

«Как ни старался Мишка, как ни уговаривал невесту отказаться от венчания, – упрямая девка стояла на своём. Пришлось Мишке скрепя сердце согласиться. Мысленно проклиная всё на свете, он готовился к венчанию так, как будто собирался идти на казнь. Ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их в пустой церкви. После обряда он поздравил молодых, назидательно сказал:

– Вот, молодой советский товарищ, как бывает в жизни: в прошлом году вы собственноручно сожгли мой дом, так сказать – предали его огню, а сегодня мне пришлось вас венчать… Не плюй, говорят, в колодец, ибо он может пригодиться. Но всё же я рад, душевно рад, что вы опомнились и обрели дорогу к церкви Христовой.

Этого уже вынести Мишка не смог. Он молчал в церкви всё время, стыдясь своей бесхарактерности и негодуя на себя, но тут яростно скосился на злопамятного попа, шёпотом, чтобы не слышала Дуняшка, ответил:

– Жалко, что убёг ты тогда из хутора, а то бы я тебя, чёрт долгогривый, вместе с домом спалил! Понятно тебе, ну?

Ошалевший от