великое горе, но ведь то же самое можно сказать и обо всех других умерших. Многие люди внезапно теряют своих любимых, тех, с кем они были близки многие годы – братьев, сестер, родителей, лучших друзей. Они тоже заслуживают бережного отношения и внимания. Но есть и особая причина того, что прощание с ребенком трогает нас сильнее. Возможно, это печаль о том, что эта жизнь так и не состоялась, о том, что смерть унесла невинное создание, и рухнули все связанные с ним надежды и упования.

В конце девяностых годов Великобританию потряс скандал с забором органов, разразившийся в госпитале Олдер-Хэй. Все началось с того, что потерявшая ребенка мать узнала, что сердце ее умершего ребенка было отправлено для каких-то опытов в Бристольский госпиталь без ее ведома и разрешения (то есть она похоронила своего ребенка без сердца). Началось расследование, в ходе которого выяснилось, что изъятия органов происходили и в Олдер-Хэй, и в Ливерпуле, неподалеку от того места, где я работала. По ходу дальнейшего расследования обнаружилось, что еще двести госпиталей и медицинских учебных заведений изымали органы, несмотря на неведение родителей, пользуясь тем, что об уведомлении родителей умалчивает закон о человеческих тканях 1961 года. Общественность вознегодовала, да и СМИ не способствовали успокоению умов. Газеты пестрели броскими заголовками: «Омерзительная практика злоупотреблений!» и «Мы вернулись во времена гробокопателей!» На самом деле, не происходило ничего противозаконного, если не считать деяний одного изворотливого патологоанатома, носившего имя, напоминавшее о готических романах ужасов – доктор Дик Ван Вельзен. Он работал в госпитале Олдер-Хэй, на который общественность почему-то обрушилась с особой яростью, и весь скандал назвали Олдер-Хэйским. Организация родителей, потерявших детей, потребовала внесения изменений в законодательство, и в 2005 году в Великобритании было учреждено управление по работе с человеческими тканями. Новому управлению вменили в обязанность следить за тем, чтобы в каждом случае было получено информированное согласие родителей или других близких родственников на изъятие органов у умерших детей, а также регулирование использования человеческих тканей во время патологоанатомических исследований, организации выставок органов и тканей, решений о трансплантации и так далее. Вот почему нам приходилось с особой тщательностью следить за внешним видом умерших детей, которых мы готовили к прощанию и похоронам, несмотря на то, что большинство родителей сами настаивали на вскрытии и, в своем большинстве, не возражали против изъятия органов. Мне кажется, что многие люди просто не оправились от того пресловутого скандала и нервно реагируют на непорядок, когда речь идет об умерших детях, и, при этом, присутствует страх, что ребенок будет похоронен в «неполном виде», что отражает прежний страх перед вскрытиями.

Все это привело к искаженным представлениям о детских аутопсиях и о заспиртованных образцах, какие хранятся, например, в моем музее, несмотря на то, что мы относимся к ним не так, как к «заспиртованным уродцам» прошлого. Почему люди более чувствительны к законсервированным младенцам и их органам, чем к образцам органов и тканей взрослых людей? Может быть, дети, плавающие в банке с раствором или лежащие на прозекторском столе, представляются более человеческими с их крохотными ресничками, пальчиками и ноготками? Или мысль о несостоявшейся жизни делает многих людей более чувствительными к детской смерти? Некоторые думают, что выставление в музеях этих тел и органов может травмировать тех, у кого были выкидыши или рождались мертвые дети. Но как тогда быть с женщинами патологоанатомами, полицейскими, социальными работниками, которые сталкиваются с такими травмами как в своей личной жизни, так и на работе? Они бросают работу? Жизнь для них останавливается и теряет смысл?

Очень скоро я узнала, что нет, этого не происходит. Жизнь продолжается.

В один прекрасный день моя жизнь все же сдвинулась с мертвой точки. Я увидела объявление о том, что в морг лондонского госпиталя Святого Мартина требуется старший техник морга. Я имела право подать заявление, потому что теперь у меня был диплом, и я могла претендовать на эту должность, во всяком случае, по документам. Собеседование опять проводили четыре человека, но к этому я уже привыкла и вела себя открыто, естественно и уверенно, и, более того, я смогла стряхнуть с себя негативный опыт прошедшего года. За пять лет я приобрела бесценный опыт в бальзамировании и в проведении вскрытий, а также в другой работе техника морга. Я владела методиками разных вскрытий: административных, больничных, судебных и детских. Единственное, чего я еще не пробовала, это вскрытий трупов из группы высокого риска. Речь идет о людях, умерших от особо опасных инфекций, от передозировки внутривенных наркотиков, от отравлений ядами или от радиоактивного излучения. Выполнять такие вскрытия имеет право только старший техник морга.

Мне был необходим такой опыт, а для этого мне надо было покинуть госпиталь, где я работала. Я была хорошим техником, но хотела быть отличным. Мой энтузиазм и стремление к новшествам были очевидны, и, должно быть, произвели впечатление на комиссию, а, кроме того, мое резюме подтверждало впечатление. Во всяком случае, я не успела еще выйти с территории госпиталя, как один из членов комиссии позвонил мне на мобильный телефон.

Я сделала это! Мне предложили работу. Я вылетела из ворот госпиталя, словно на крыльях.

Обстановка в госпитале Святого Мартина была разительно иной! Место оказалось очень беспокойным, но это постоянное движение носило совершенно иной характер. На прежнем месте работы я была занята, когда сама этого хотела, здесь же у меня не было выбора. Я носилась по моргу, словно Calliphora vomitoria (таково научное название синей трупной мухи). Это был самый деловой, самый загруженный морг из всех, что я видела на своем веку. Теперь о крайностях: я ушла из команды, где было четверо мужчин, теперь же я оказалась в команде из пяти девушек, а точнее – шести, потому что, кроме меня, пришла еще одна практикантка. Итого семь женщин. Ни о каком избытке тестостерона в замкнутом пространстве речи больше не было, но как я отреагирую на коктейль из эстрогенов?

Время покажет.

Главный менеджер морга был вездесущий Хуан – это был мужчина, вносивший некоторую толику мужественности в дела морга. Я познакомилась с ним во время работы с жертвами июльского теракта, и он очень мне понравился. Он был в меру амбициозен, умел ободрить и воодушевить, мог поддержать, но при необходимости мог проявить и жесткость. Я была рада, что буду работать с ним.

В первый день я старалась быть приветливой со всеми, хотя, на самом деле, страшно нервничала – сказался год работы с четырьмя мужчинами, которые всячески пытались