Эти крошечные трупики, которые я называла «мои дети», собирали в течение месяца, и я лично надзирала за этим процессом – это было мое участие в прощании с этими нежеланными ангелами. Я проверяла каждый гробик, каждую бирку, вычеркивала имя из списка и вручала агенту бюро весь груз, который укладывали на взрослую каталку и накрывали эластичной попоной. В этот момент я мысленно произносила свое последнее «прости».

Когда приезжали агенты похоронного бюро забирать трупы взрослых, процедура была, в принципе, такой же. Мы открывали дверь, немного болтали о том, о сем, одновременно, проверяя, чтобы были в порядке все документы, привезенные агентом, а потом помогали грузить труп на каталку и покрывать его такой же эластичной попоной. Мы ставили подписи на документах, потом стирали написанное черным маркером имя с панели холодильника, и агент похоронного бюро отправлялся в свой веселый путь. Было довольно трудно проявлять дружелюбие ко всем из них, особенно к тем, кто любил поболтать, как раз в тот момент, когда ты была по уши занята вскрытием, от которого пришлось оторваться для выполнения всех формальностей. Именно этим, я помнится, занималась и в «Метрополитен». Это не проявление злобности характера, просто голова обычно занята другим делом, от которого не хочется и нельзя отвлекаться.

Поэтому я очень удивилась, когда Тина, которая легко простила мне фривольную шутку в адрес ее мужа, подошла ко мне с игривым блеском в глазах.

– Ты знаешь Себастьяна?

– Нет, – совершенно честно и искренне ответила я.

– Знаешь, знаешь, – сказала она. – Вчера ты проговорила с ним целую вечность. Южанин.

– Тина, они все для меня южане. Ты не могла бы описать его подробнее?

– Это было в прошлую среду, вспомни.

Я задумалась.

– А-а, вспомнила! И что случилось?

– Ничего, но он попросил Томаса спросить меня, не смогу ли я дать ему номер твоего телефона. Он хочет лично с тобой пообщаться.

Я попыталась вспомнить наши с Себастьяном разговоры за прошедшие несколько месяцев. Да, он был довольно забавным, какая-то химия между нами возникла, подумалось мне. Я вспомнила, что от него хорошо пахло. (Всегда приятно понюхать кого-нибудь, помимо трупов на прозекторском столе). Может показаться странным флирт и обмен шутками через лежащий на каталке труп, но я не вижу в этом никакого кощунства. Любовь и смерть переплетены до такой степени, что это даже трудно себе представить. В нашей ситуации это вполне уместно, круговорот жизни замкнулся. Кроме того, флирт отвлекает от многих совсем уж неаппетитных мерзостей. Но стоит ли мне встречаться с человеком, у которого даже не хватило духу самостоятельно попросить у меня телефон? Но, впрочем, это было мило…

Я снова вспомнила то утро, когда увидела в «Максиме» фотографию Тининого мужа Томаса. Она менеджер морга, он – бальзамировщик похоронной конторы; кажется, бог свел эту пару на каких-то пропитанных формалином небесах. Дома они могут свободно обсуждать все, что происходит у них на работе и прекрасно поймут друг друга. Это могут быть лучшие в мире отношения! Я, во всяком случае, этого хотела. Это было то, чего мне не хватало в моих прежних, разорванных, отношениях, то, чего я искала в отношениях с Джошем. Мне хотелось найти человека, который бы понимал меня и работу, которую я люблю, человека, которому я могла бы, без затей, рассказать вечером, чем я занималась днем. Себастьян не был похож на спокойного и застенчивого Томаса; он был, правда, простоват, но он мог заставить меня смеяться. Теперь, вспомнив его, я решила попытать счастья и посмотреть, каково это, быть в такого рода отношениях.

– Хорошо, хорошо, – сказала я выжидательно смотревшей на меня Тине. – Отлично, дай ему номер моего телефона.

Итак, я начала встречаться с Себастьяном. Мы с ним были «вместе». К тому времени я прожила в Лондоне почти четыре года, и мне было уже пора обзавестись бойфрендом. Он жил с родителями, и у него была машина. Обычно он приезжал ко мне, или мы встречались в центре Лондона. Это было прекрасно. Когда мы вместе обедали, он всегда платил за двоих, когда мы ходили в магазины, он делал мне подарки. Он часто приезжал ко мне с цветами, приглашал меня в кино. То есть мы делали то, что делают все молодые влюбленные.

Иногда, когда я была в прозекторской и жужжал домофон, Шэрон кричала: «Лала, там приехала твоя половина!» (она всегда называла меня Лалой, а не Карлой). У меня была привилегия видеться с другом на работе. Новизна не иссякала: у меня появилась вторая половина! Теперь я могла считать себя цельным человеком. Я любила мою работу, мне нравился мой дом, и у меня были пропитанные формальдегидом отношения, основанные на взаимопонимании, как у Тины и Томаса. Я приехала в Лондон, как Дик Виттингтон, не имея ничего, кроме одежды, нескольких книг и мечты, и вот теперь у меня было все.

Жизнь удалась!

– О господи, – простонала я однажды утром, открыв дверь холодильника, – снова эти чертовы сестры!

Я смотрела на умершего ребенка, которого ночью положили в холодильник. Он был завернут в одеяльце, а личико его осталось открытым.

– Что случилось, Лала? – спросила Шэрон, войдя в помещение с рулеткой в руке. Увидев открытое лицо ребенка, она сразу поняла причину моего раздражения.

Концепция пристойности перед лицом смерти относительна. Многие сестры в госпиталях, в которых мне довелось работать, никак не могли смириться с тем, что трупы детей надо укладывать в пластиковые мешки. Им это казалось слишком жутким». Кроме того, они считали, что личико мертвого ребенка должно быть открыто, потому что так ребенок выглядит более достойно: им хотелось, чтобы ребенок выглядел просто спящим. Проблема, о существовании которой сестры не подозревали, потому что не были техниками морга, заключалась, однако, в том, что нежная кожа ребенка могла пострадать от холода, изуродовав личико до такой степени, что его было бы совершенно невозможно предъявить родителям. Несмотря на то, что мы регулярно читали сестрам лекции на эту тему и постоянно их инструктировали, многие все равно продолжали оставлять лица детей открытыми – так они хотели соблюсти достоинство ребенка и после смерти.

– Ну, этот еще не так плох, – продолжила Шэрон. – Повреждений почти нет.

Мне, однако, было досадно, что все наши усилия пропадают даром. Я закрыла лицо ребенка, вздохнула и, пожалуй, слишком сильно захлопнула дверь холодильника. Шэрон, кажется, поняла, что мое плохое настроение объясняется отнюдь не открытым личиком ребенка, и, поэтому, она опустила руку с