белый, как яичная скорлупа, череп. Рана зияла, как огромный хохочущий рот, но после вскрытия на этом месте останется едва видимая полоска. Ухватившись за верхний край разреза я изо всех сил потянула лоскут кожи с волосами вперед, натянув его на лицо покойной. Раздался звук, похожий на треск разрываемой материи. То там, то здесь возникали под лоскутом скальпа тяжи соединительной ткани, желавшие удержать скальп прикрепленным к черепу. Тогда мне на помощь снова приходил скальпель – я аккуратно рассекала тяжи и продолжала отделять скальп до тех пор, пока под ним не показалась лобная кость. Эту голову открыть было легко – мне не пришлось продолжать разрезы за уши. Некоторые головы в этом отношении бывают труднее. Каждый раз я вспоминала шутку одного техника морга из Мидлендса: «Нам всем следовало бы рождаться без ушей и с молнией на шее».

Так, как я описала, мы вскрываем головы взрослых покойников. После окончания вскрытия и исследования, разрез аккуратно зашивают, а волосы откидывают назад и, таким образом, практически не остается никаких видимых следов. Если же у покойного нет волос на голове, то разрез делают как можно ниже, чтобы скрыть его подушкой. Мы никогда не идем по пути наименьшего сопротивления и не рассекаем кожу лба, как хотели показать постановщики того фильма с куклой в роли покойницы…

Пользуясь той же техникой, я отделила кожу и книзу, от затылка до шеи – с этой задачей справляться обычно бывает легче. Потом я снова вооружилась скальпелем и двумя V-образными разрезами отсекла от черепа с обеих сторон височные мышцы, выделяющиеся в виде двух треугольников поперечнополосатой мускулатуры по бокам черепа. Их я откинула на скальп, чтобы подготовиться к следующему этапу – отпиливанию. У электрической пилы, которой пользуются для вскрытия головы, осциллирующее полотно, то есть эта пила режет только кость, но не травмирует мягкие ткани. Такие же пилы используют для разрезания положенного на конечности гипса. Во время распиливания черепа возникает множество осколков и масса костной пыли. Поэтому пила снабжена вакуумной насадкой, засасывающей эти остатки и кожух, прикрывающий раструб «пылесоса». Поэтому мы не вдыхаем всю эту дрянь в легкие, но, зато, пила при работе издает невыносимый шум. Правда, есть еще один выход – надевать хирургическую маску, чтобы не вдыхать костную пыль и острые фрагменты.

– Я могу извлекать мозг, профессор? – спросила я, стоя по стойке смирно и держа пилу так, как держат свои винтовки гвардейцы королевской стражи. Мы всегда спрашиваем разрешения у патологоанатома, прежде чем начать эту процедуру. Это очень важно, потому что врач работает острыми инструментами и может порезаться от испуга, если мы неожиданно включим пилу.

– Да, Карла, без проблем! – ответил профессор Сент-Клер.

Мы очень слаженно работаем с профессором на вскрытии трупов из группы высокого риска в нашей маленькой прозекторской, но правила протокола надо соблюдать. Он не успевает закончить фразу, как я включаю пилу. Раздается тонкий визг электродвигателя, к которому присоединяется низкий рык пылесоса. Я начинаю распил от середины лба по прямой лини до левого уха. Потом проделываю то же самое с противоположной стороны. Этот же процесс я повторяю и на затылке – от левого уха до правого. В результате получается похожий на глаз фрагмент кости, который еще не вполне отделен от основания черепа. Теперь мне предстоит сделать еще одну вещь – я беру в руки Т-образный металлический инструмент и основанием вставляю его в распил, а потом ударяю по перекладине молотком. Вогнав нижний конец инструмента в распил, я поворачиваю его, пользуясь перекладиной на половину оборота. Крышка черепа отделяется от основания с щелчком и треском одновременно – ломается костная перемычка и рвется твердая мозговая оболочка, отграничивающая кость от ткани мозга. Я отделяю крышку черепа и кладу ее на стол, обнажив блестящую поверхность головного мозга.

Мозг выглядит… скромно и непритязательно. Глядя на него, трудно поверить, что в нем содержится около ста миллиардов нейронов, и что именно он является источником нашей личности, нашей памяти – короче, нашего «я». Розовый и блестящий мозг – очень радостный орган. Он еще и очень нежный орган, и поэтому я придерживаю его рукой, отсекая черепные нервы у основания черепа. После этого я погружаю скальпель ниже, к большому затылочному отверстию – отверстию, через которое головной мозг продолжается в спинной – и рассекаю спинной мозг на уровне отверстия. Потом я смещаю мозг немного влево, чтобы рассечь соединительнотканный листок – намет мозжечка – соединяющий мозг с черепом, а затем повторяю ту же манипуляцию, но с другой стороны. Теперь от связи с черепом освобожден и мозжечок, небольшая часть мозга, находящаяся в его нижней части. Я кладу извлеченный мозг на чашу весов. В процессе патологоанатомического исследования взвешивают все органы, но делает это патологоанатом, извлекая органы из блоков. Мозг, однако, взвешиваю я. Я записываю: «1349 г». Это средний вес мозга – обычно он весит от 1300 до 1500 граммов. Я кладу мозг на стол и вижу, как он начинает, теряя свои исходные очертания, расплываться в стороны.

Я чувствовала, что и мой мозг, правда, в голове, тоже становился плоским и расплывался. Но думаю, что это не было моей предрасположенностью, просто сказывалось действие лекарств. Но я была рада, что днем буду предсказуемо чувствовать себя абсолютно равнодушной. Было две вещи, которые могли сделать мою работу невыносимо трудной. Во-первых, в любой момент мог появиться Себастьян. Все мои коллеги вели себя так, словно ничего не произошло, словно меня не было на работе, потому что я болела каким-нибудь гриппом. Во-вторых, я была должна исполнять свои обязанности и хоронить детей. Они были везде – эти мертвые дети. Я стала замечать их по вполне очевидной причине: я сама вошла в статистику. Но чувства мои отупели благодаря антидепрессантам. Не знаю, как бы я себя чувствовала, если бы не принимала их. Каждый день мне хотелось только одного – пойти на работу, исполнить свои обязанности и вернуться домой. Я стала похожа на зомби. Каждый вечер, в шесть часов, я принимала снотворное, засыпала и просыпалась в пять утра, шла на работу и, как зомби, делала то, что мне было положено делать. Я была функциональным, прилежным зомби. Короче, я была хорошим зомби.

Думаю, именно поэтому я была так сильно фиксирована на мозге.

Профессор отвлек меня от этих мыслей, когда начал разрезать мозг на тонкие ломтики с помощью очень острого мозгового ножа. С каждым новым разрезом мозг все больше уплощался, превратившись, наконец, в бесформенную желеобразную массу. Профессор не нашел