Он прыгнул в кабинку, дал перегазовку, сбавив газ, высунулся из кабинки:

– Готово?!

– Да! Готово! – поспешно донеслось из кузова.

Хлопнула дверца кабинки, жалобно взвизгнул застоявшийся мотор. Машина нехотя дернулась с места и встала. Но сейчас Сидорин не оставил ей время на капризы. Газанув, он кинул ее вперед по колее.

Не проехали они и сотни метров, как уткнулись в большой свежий завал, перегородивший дорогу.

Только теперь, здесь, до сознания Сидорина дошло, какую злую шутку сыграла с ними тайга, в какую загнала ловушку и какую чудовищную работу надо сделать, чтобы вырваться из ее цепких лап и довести Веру…

«Веруньчика!» – судорожно скривилось у него лицо, и его неудержимо потянуло куда-то вниз – в апатию, безразличие и слабость… Захотелось расплакаться, громко, навзрыд, как Валдемар, от беспомощности и еще чего-то, опустошающего…

Но эта растерянность длилась не более минуты. Он взял себя в руки, понимая, что сейчас все зависит от него, только от одного его. Валдемар и Женька не в счет: ничего не соображая, они двигались и делали все автоматически, подчиняясь ему…

Сидорин выскочил из кабинки.

– Ребята! Топоры, пилу – к завалу!..

Этот завал они раскидали быстро. И машина рванулась дальше, притормаживая, объезжая или перебираясь через упавшие деревья, сердито урча… В свете фар вспыхнул новый завал, и машина, снова резко затормозив, остановилась… Над глухой таежной дорогой, тоскливо взвизгнув, застонала пила, и в нервном стуке зашелся топор…

Рассвело как-то внезапно, словно сдернули с окна занавеску… И с вершины увала, по которому продирались они, открылась картина гигантского вывала леса, широкой полосой уходящего куда-то за горизонт. И эта картина ошеломила Сидорина. Он остановил машину и, подавленный, не веря глазам, окинул все вокруг. Казалось, здесь порезвился какой-то великан. Повалявшись на тайге, он, играючи, примял ее и ушел, оставив за собой буреломы и завалы. И от этого вида на душе у него стало пусто, апатично и бессмысленно все. Вяло мелькнула нелепая мысль: «Прошел стороной… А если бы накрыл!..» Об этом он подумал равнодушно. Но в нем вдруг снова кто-то взбунтовался, обозлился: на себя, на тайгу, на машину, на еще что-то непонятное в этом мире…

«Вера, Веруньчик!» – лихорадочно мелькнуло у него, и он рванул машину вперед.

Весь день завал шел за завалом. Они прорывались через один, впереди вставал новый, за ним еще и еще… От дикой работы они отупели, еле стояли на ногах. Но подъезжая к очередному завалу, они молча вылезали из машины, хватались за пилу и топоры и с остервенением набрасывались на завал.

К вечеру, когда, казалось, они уже вырвались из тайги, раскидав очередной завал, Сидорин, в который уже раз за день залез в кузов, присел рядом с раскладушкой, взял руку Веры. Он долго искал пульс, никак не мог найти, а когда понял все, осторожно положил поверх спальника безжизненную руку девушки…

Ему стало душно, к горлу подкатил комок, в ушах зазвенело от гулко пульсирующей крови, и сразу всей тяжестью навалилась усталость от дикого напряжения. До сих пор до него как-то не доходила мысль, что она больше не встанет, не улыбнется, не откроет свои огромные темные глаза, что ее не будет, и ему некому будет сказать: «Веруньчик»… До сих пор гонка отнимала у него время подумать, почувствовать что-то человеческое… Быстрее, еще быстрее!.. Надо, надо! – весь день лихорадочно стучалась в голове только одна мысль… И вот теперь это «быстрее» потеряло смысл, и во всю мощь навалилась одна-единственная мысль: «Ее нет! И уже не будет!..»

И от этой мысли у него глухим поскуливанием вырвался странный лающий звук, который он тут же зажал в себе… Нервно провел он огрубевшей мозолистой ладонью по лицу девушки, поднялся с колен, выпрыгнул из кузова и, не оглядываясь, не сказав ни слова на молчаливые взгляды ребят, сразу понявших все, быстро пошел в лес, подальше от машины. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его слабость…

Когда он вернулся к машине, Женька и Валдемар, смятые страшной усталостью, спали на обочине дороги, прямо на земле рядом с машиной.

На следующий день они добрались до поселка. Сидорин телеграфировал о случившемся в институт. Ответ пришел незамедлительно. Из института передали, что к ним вылетает комиссия. Всем полевикам приказано никуда не отлучаться до ее прибытия.

* * *

Вечером Валдемар зашел в палатку к Сидорину, сел на раскладной стульчик, помолчав, нерешительно протянул начальнику листок бумаги.

– Заявление – об увольнении…

Сидорин взял листок, прочитал, отложил в сторону.

– Да, я понимаю тебя, – тихо сказал он.

И вдруг, неожиданно для Валдемара, он заглянул ему в глаза:

– А может, останешься?! Нам с Женькой будет не хватать тебя… Через месяц закончим поле и поедем все вместе. А?!

– Не могу, Иван Павлович! Не могу я здесь больше! Не могу видеть тайгу, даже эту машину!.. Не могу! Простите, не могу! К себе, на море, поеду! Я теперь стал понимать тех морячек, ненавидевших море, которое отняло у них родных…

– Больше не поедешь в тайгу? – внимательно посмотрел на него Сидорин.

– Не знаю… Может быть. Устал я. Отдохнуть надо… По-другому я ее представлял… А она не только красивая, но и жестокая…

Они помолчали, без слов понимая друг друга.

– Хорошо, я не держу… Соберешься в будущем в поле – звони. Для тебя всегда найду место.

– Спасибо, Иван Павлович! Спасибо! Буду помнить…

– Мы с Женькой проводим тебя. До Камарчаги? – предложил Сидорин.

Валдемар молча согласно кивнул головой.

Спешить было некуда. Из палаточного городка они выехали на следующий день утром.

На станцию приехали во второй половине дня. До электрички еще было время. И Сидорин подвернул машину к магазину. Зашли в магазин, окинули взглядом полки, уставленные консервными банками. Сидорин попросил продавщицу отпустить сгущенку и масло. Та выставила на прилавок заказанное. Он же положил на прилавок полевую сумку и стал рыться в ней, отыскивая деньги… Не находя, он, раздосадованный, высыпал на прилавок содержимое сумки: карты, компас, пякитажку… Бухнулся о прилавок парабеллум, при виде которого продавщица отшатнулась, побледнела… Это заметил и Сидорин, сообразил, что он что-то сделал не так, рассеянно буркнул: «Извините!» – сунул парабеллум в карман и тут же, очевидно, вспомнив, полез в другой и вытащил оттуда деньги.

«Рассеянный он стал какой-то, – подумал Валдемар о Сидорине. – Нельзя ему таскаться сейчас с оружием, нельзя… А ведь он любил ее! – вдруг пришла ему простая и ясная мысль. – Любил, по-взрослому!.. Без мелкой пошлой ревности… Она была его лебединой песней! Пропел он ее… Пусто у него сейчас… Вон как быстро начал сдавать…»

От этой мысли Валдемару стало легче, показались мелкими собственные переживания. Он знал, что со временем с ним все будет в порядке, не забудутся, но притухнут переживания этого лета. И у него будет еще впереди и другое, многое другое. Он это знал и, может быть, поэтому чувствовал сейчас какую-то вину, и даже подлость, перед ней, перед Верой…