Мылышев напрягся. Началось?

Весь день пошел насмарку! Она уже не думала о вчерашнем покушении, но вся Генпрокуратура напоминала ей об этом. И не в плане следственных действий — даже незнакомые сотрудники приходили, чтобы поздравить с тем, что уцелела после третьего серьезного покушения. Сам Генеральный явился в ее кабинет, ободрил, сказал, что все силы задействованы в поисках киллеров и уже есть результаты. Обнаружили машину, автомат, из которого велся огонь, прежнего хозяина машины. Составлены фотороботы преступников, идет активный поиск. Покушение на сотрудника Генпрокуратуры такого ранга — это плевок в сторону всей Генпрокуратуры, такое не прощается.

Но это еще не все. Президент прислал телеграмму, в которой выражал восхищение ее мужеством и преданностью делу, он представил ее к ордену Мужества третьей степени.

Она точно знала, что покушение — дел рук сообщников Мурада, да и следователи, которые занимались вчерашним преступлением, были убеждены в том же. Работали по всем адресам Мурада зло, яростно и уже имели косвенные улики его причастности ко вчерашнему происшествию. Это хорошо, но… водителя Тимку ведь уже не вернуть. Хороший был парень, жена у него осталась, дочка… Звонила жене, пыталась ободрить, но та плакала навзрыд и проклинала тот день, когда Тимофей пошел работать в Генпрокуратуру. Ее можно было понять…

Кто бы ее саму понял! После вчерашнего разговора с дочерью полночи уснуть не могла. Вдруг поняла, что родная дочь стала чужим человеком и, наверное, не очень огорчилась бы, если б ее убили. Это было куда страшнее, чем внезапно вспыхнувшие фары машины в темном дворе! Там все было понятно — впереди враг, и нужно как-то уцелеть, а с дочерью… Какой же она враг? Но чужой человек в доме — это еще хуже. И с чем же она осталась? Вернее, с кем?

Одна…

Вчера не смогла зайти к Малышеву, но сегодня обязательно нужно было это сделать. Он должен рассказать, что же заставило его сына избить хозяин фирмы и двух телохранителей. Вот так, и двух телохранителей, а с виду обычная дворовая шпана. Только теперь она стала задумываться над этим. Ибо поняла: решит эту проблему, исправит свою ошибку — сможет вернуть себе дочь.

В вестибюле остановилась у портрета Тимофея с черной ленточкой и двумя гвоздиками на полочке, поклонилась, потом перекрестилась и пошла к выходу. Во дворе ее ждала другая «Волга» с другим водителем, Геннадием, и телохранителем, Виктором, который уселся рядом с ней на заднее сиденье, сжимая в руках автомат. Так приказал Генеральный. На хитрости не было времени, пришлось ехать прямо к дому Малышева, она не звонила ему, надеялась, что застанет дома.

Во дворе Виктор выскочил из машины, огляделся, потом открыл дверцу. Она вышла из машины, Виктор, прикрывая ее, проводил в подъезд. Оставил ненадолго, пробежал по лестнице до верхнего этажа, вернулся и проводил ее до двери квартиры Малышева.

— Любовь Георгиевна? — серьезно спросил Малышев, открыв дверь. — Не ждал, но — проходите.

— Все в порядке, Любовь Георгиевна? — спросил телохранитель.

— Да, Виктор, спасибо. Я… я дома.

— Всего доброго, Любовь Георгиевна.

Виктор побежал вниз, а Воронина вошла в квартиру. Малышев запер за ней дверь, сказал, пожимая плечами:

— По правде сказать, не ждал вас.

— Я не вовремя? У вас тут женщина? — резко спросила она.

— Нет, но… Хотите, я вам скажу гадость?

— Не надо, Владимир Сергеевич, я в последнее время такого натерпелась…

— Я все-таки скажу. Любовь Георгиевна, как это ни странно, я очень переживал за вас. Хотел позвонить, даже — прийти к вам, чтобы как-то помочь, словами, разумеется, но не решился.

Воронина машинально улыбнулась:

— Какая же это гадость, Владимир Сергеевич?

— Ну… вы считаете меня и моего сына…

— Да перестаньте, прошу вас. Я считаю вас… Знаете, после того, что вы мне поведали, вы мне кажетесь очень порядочным и умным человеком. Только вам нужно пить поменьше.

— Учту на будущее. Но вы проходите, проходите на кухню, излюбленное место советской, пардон, российской интеллигенции. Вы тоже так думаете или нет?

— А как вы считаете? Мы ГКЧП или прохвоста Чубайса обсуждали в парадных залах?

— Мы тоже не в парадных залах… Я рад, что наши мнения на сей предмет совпадают.

Воронина прошла на кухню, села на диванчик.

— Есть хотите?

— Если дадите, я сегодня даже не обедала, такой суетный день выдался…

— Обязательно дам, как ни странно, я ждал вас и приготовил… чахохбили с лобио, грузинская кухня.

— Грузинская? Ну да, грузинская… А почему вы ждали меня, Владимир Сергеевич?

— Да черт его знает… Я как-то хотел помочь вам, психологически, но не смог, подумал, а вдруг… И оно так и получилось, вы пришли.

Малышев положил на тарелку сильно перченую фасоль, добавил не менее перченую курицу, тушенную в томатном соусе, поставил тарелку перед Ворониной. Себе положил то же самое, сел на стул напротив Ворониной.

— Владимир Сергеевич, я пришла сказать вам, что ваш сын, Александр, переведен в лазарет колонии.

Он уставился на нее внимательными серыми глазами, требуя объяснений.

— Да вы не беспокойтесь, это моя инициатива, у парня все в порядке. Он был в карцере, это ужасно, и я попросила начальника колонии… В лазарете хорошие условия.

— Ничего серьезного?

— Нет, конечно, нет, он там отдыхает после карцера.

— А за что попал в карцер?

— Ну… за все хорошее. Во время работы, они там работают, что-то делают… изготовляют, пытался на станке отрубить руку другому заключенному… за то, что тот нехорошо отозвался о его девушке.

— Узнаю Сашку! А девушка не ваша ли дочь, Любовь Георгиевна?

— Моя, Владимир Сергеевич, моя. — Она налегала на чахохбили и лобио, морщась и качая головой. — Вкусно, но… очень много перца. Нет ли у вас чего-нибудь…

— Есть, — сказал Малышев. — Извините, тут положено красное вино, да у меня только водка.

— Давайте водку.

Малышев достал из навесного шкафчика бутылку, две рюмки, наполнил их, одну придвинул Ворониной, она тут же отхлебнула глоток, с облегчением вздохнула.

— Почему вы перевели его в больницу?

— Владимир Сергеевич, я думаю, мы пересмотрим дело вашего сына. Уж извините, что так поздно пришла к этому выводу. Но вы должны мне помочь. Я хочу знать причину, по которой ваш сын напал на своего хозяина.

— Он не его хозяин.

— Да, разумеется.

— Любовь Георгиевна, неужели так трудно было понять эту причину? Сашка мой не дурак, не неврастеник. Он знал, что делал.

— Я думала об этом…