– ПРОПАГАНДА! – однажды вырвалось у него, когда он увидел, как мы с Мэри смотрим «Бэмби» в гостиной, свернувшись калачиком на диване. Если и был какой-то вымышленный персонаж, которого мой отец ненавидел, то это был Бэмби.

– На вид весь такой миленький и невинный! Ну конечно, охотник всегда плохой, не так ли? Он упырь красноглазый, и он убьет твою мамочку!

Пламя начинает пожирать экран.

– Ути-пути, наш драгоценный лес горит! – продолжает он тем же тоном, которым обычно глумится над днем Земли. – Завязывай уже ныть, Бэмби, и будь мужчиной! Я иду за тобой.

Ему хотелось верить в то, что даже если наступит конец света, он преспокойно будет жить под каким-нибудь куполом, поджаривать фауну на вертелах и пить из озер, когда захочется. На самом деле в дикой природе мой отец быстро бы умер от недостатка лакомств, или споткнувшись о большой камень с криком «КТО ЭТО СЮДА ПОЛОЖИЛ?», или в попытке использовать змею вместо туалетной бумаги. Да и костер он бы вряд ли развел – если только нет способа развести его, крича на поленья. Ну а зима? Слишком холодно, чтобы разгуливать по лесу в трусах. Так и вижу, как он пытается просунуть ноги в задние конечности какого-нибудь лося, приняв их за утепленные штаны. Ну уж нет, жизнь в дикой местности была не для него, но он об этом не знал. Отнять у отца убеждение в том, что он – природный выживальщик было нельзя, потому что свобода от убеждений – это единственный вид наготы, на которую не был согласен мой отец. Он продолжал фантазировать об оленьих шкурах и о ружьях, залитых лунным светом, о холодных нотах, которые он будет насвистывать в одиночестве под звездами, о туше вымышленного оленя, которую он будет покручивать над потрескивающим пламенем костра.

Он читал учебники по охоте с самыми уродливыми обложками из всех, которые я когда-либо видела – они были даже уродливее, чем у классики теологии. Он внимательно изучал сомнительные фотографии мужчин, позирующих с убитыми императорскими оленями. Купил себе светоотражающий жилет, комбинезон и детали промасленного, блестящего снаряжения. Посещал веб-сайты с логотипами в виде мишеней и прицелов, звонил в заведения под названием «Уголок убийства „У Дага“». После длительных, граничащих с фанатизмом, суперточных исследований рынка, вроде тех, которые он проводил перед покупкой гитар и прочих воплощений прекрасного, он наконец выбрал себе подходящее ружье. У него даже голова кружилась от той высоты, на которую он мысленно взбирался, и это головокружение вынуждало его покупать вещи, необходимые для вылазки. Трудно было обижаться на него за это. Это была волнующая высота. И на карте моего детства эти моменты все еще были возвышенностями.

А потом случилось это. Его друг стал владельцем участка земли за мысом Жирардо, недалеко от предгорья Сен-Франсуа, и когда мой отец упомянул, что хотел бы съездить куда-нибудь поохотиться, друг предоставил ему этот участок в полное распоряжение на все выходные. «Боже, хватит уже дарить нам подарки», – мысленно обратилась я к этому его другу. – «Просто хватит!»

Но папа был вне себя от счастья.

– Вот что я тебе скажу: детишки будут в восторге! – воскликнул он, но после долгих уговоров единственными детьми, которые согласились поехать с ним, были Пол и Кристина. У Пола охотничий инстинкт был с пеленок. Он был диким и патриотичным, типичный мальчишка, которого растили в енотовой шапке, и отец от души надеялся, что он пойдет в армию, как только достигнет совершеннолетия. Кристина, однако, была на стрельбище всего один раз, и когда она выразила желание поступить во флот, отец усадил ее рядом с собой и сказал, что если она это сделает, то, скорее всего, на нее нападут злые люди на очень большом кораблике, причем в тот момент, когда она будет ожидать этого меньше всего. Так что ей придется пойти по его стопам каким-нибудь другим способом, например, научиться играть на гитаре или лазить по деревьям в отвратительном наряде и стрелять лесных тварей. Если бы только существовала какая-нибудь гитара, которая могла бы стрелять нотами вместо пуль, можно было бы наслаждаться и тем и другим одновременно.

Остальные члены семьи не проявили никакого интереса к убийству оленя, но его это не остановило. Он потащил нас всех с собой и забронировал нам номер в лесном мотеле, в котором предпочитали останавливаться приезжие охотники. Я всегда думала, что «отель» и «мотель» – это в общем-то одно и то же, но как только я переступила порог, поняла, что мотель – место куда более стремное. Выглядел он как место, куда местные медведи таскали своих любовниц. Когда моя мать внесла внутрь наши сумки, она чуть не упала в обморок. Она была верной республиканкой, но это было уже слишком. Толкнув дверь ванной, она застыла в ужасе – без сомнения, увидев там медвежонка, – а отец, когда вошел в номер, лишь огляделся и удовлетворенно вздохнул. Его вокальный талант включал в себя широкий диапазон звуков физического удовлетворения, от Призрака Рождества до Калигулы.

– Мило, – сказал он, – очень мило!

Над кроватью висела картина эротического содержания, изображавшая вылетающих из кустов уток, и на какое-то время он завис возле нее, оценивая. Покрывало было украшено меланхолическим узором из голых ветвей и луж унылой грязи – видимо, чтобы напомнить нам о бренности бытия и о том, что все и вся рано или поздно умрет.

– Особенно олени, – с видимым предвкушением пробормотал себе под нос мой отец. Он чувствовал себя как дома, здесь, в этом месте, где дни холодные и лишенные красок, а небо вечно выглядит так, будто вот-вот начнется дождь, снег или Апокалипсис. Его уже намотало на маховик древнего ритуала превращения мальчика в мужчину, а мужчины – в психопата.

На нем была камуфляжная шляпа – как будто в его случае в принципе можно было стать незаметным. Как будто какой-нибудь олень мог увидеть эту шляпу и подумать: «Ну ничего себе, какое религиозное дерево!» Но вообще мне доставляет удовольствие воскрешать в памяти образ отца, который мультяшно крадется на цыпочках по подлеску, а осенние листья похрустывают у него под ногами, точно чипсы. Мой отец – огромный, чванливый, клинически слепой человек. Так что у осенней листвы не было никаких шансов. А вот оленям почти наверняка опасаться нечего.

Мы с Мэри были взвинчены после долгой тряски в машине по скелетообразным лесам. Мы чувствовали себя хуже, чем первые гонимые христиане.

– Зачем тебе убивать оленя? – возмущались мы. – Олени – это последние, кто заслуживает убийства.

– Их развелось слишком много, – решительно заявил мой отец – как будто мог настать день икс, когда олени вдруг осознают свое преимущество, поднимут восстание, загонят нас в клетки и начнут осторожненько слизывать с наших пальцев соль!

– Да, слишком много, – повторил он. – А еще они объедают чужие сады.

Тут я должна подчеркнуть, что мой отец за всю свою жизнь ни разу не обратил внимание на сад. Цветы были для него маленькими сученышами от мира растений, которые обитали где-то далеко за пределами его реальности.

– Ну а мне кажется, это убийство, – не отступала я.

– Плевать мне через собачий зад, что тебе кажется, – уперся отец. Смысла в этих словах не было, но мой отец в нем никогда не нуждался. Он повернулся спиной к нашему женскому протесту и кивнул моему младшему брату.