Вопил старик; судорожными движениями он опустил руку в карман, надеясь, видимо, найти там знакомую колбу, но в этот момент его голову посетила мысль, что она сейчас валяется на полу в лаборатории. Ещё одна ошибка…

Тема не отпускал руку Вадика, но вместе с ним шагнул вперёд.

– Как видишь, твои методы и сейчас не работают! – Торжествовал Вадик, видя теперь старика не том же месте, что и он в спальне.

– Вы не смеете! Не приближайтесь ко мне, иначе пожалеете! Тимофей, держи их!

Но все отчаянные крики директора прошли даром. Вадик двигался вперёд, и Ярослав Карлович попытался было повернуться к шкафу и выбрать какую-нибудь пробирку, но не успел, получив удар под колено уцелевшей ноги. Костыль подкосился, директор ещё не оставлял надежды, падая и взмахивая в воздухе рукой, поймать какую-нибудь опору, и даже поймал, но ею как на зло оказался край полки шкафа. Гениальный учёный, Ярослав Карлович, ввалился в шкаф, обрушив на себя с диким грохотом полки с медикаментами. Большинство склянок разбилось, содержимое вылилось на их создателя, отчаянно копошившегося внизу и наполняющего комнату хриплым криком. Вещества, многие из которых и так содержали кислоту, смешивались друг с другом и образовывали недопустимые комбинации, прожигали одежду, и кожу… Помещение наполнилось едким дымом, сочетающим весь спектр запахов, дышать стало практически невозможно. Тёма вдруг упал, тело начали трясти конвульсии, изо рта пошла пена.

– Мы должны уходить, – сказал Вадик, морщась от едкого запаха.

– Но Тёма… его нельзя бросить…

– Ты видишь, что с ним? Бежим…

– Нет!

– Ты тоже хочешь умереть? Здесь невозможно дышать, мы даже вытащить его не успеем!

Запах, распространившийся по всему третьему этажу, по правде был чудовищным, от него мутило уже после первого вдоха, глаза жгло, а сердце начинало колотиться, как бешеное. Влекомая Вадиком за руку, Таня, со слезами то ли от жжения, то ли по Тёме, выбежала из комнаты. Последнее, что она видела – ещё шевелящееся под грудой стекла тело и руку, пальцами без кожи отчаянно впивающуюся ногтями в пол.

Ребята вырвались из школы на свежий воздух, в благоухающую всеми оттенками зелень, и побежали по аллее. На улице голова мало-помалу прояснилась, но никто и не думал останавливаться. Этот ужас хотелось скорее оставить позади, выкинуть из головы, как дурной сон. Вадику было очень тяжело на душе, он не ощущал себя героем, и Танины всхлипывания сзади усугубляли это чувство. Они пробежали по той же тропинке, мимо дома и наконец очутились на деревенской улице у покорно дожидающейся их машины.

– Ключи! Они же у Тёмы! – Прокричала Таня.

– Я вытащил их из его кармана, когда он падал, – Вадик открыл машину.

Опустившись на сиденье, Таня дала волю чувствам, предавшись рыданиям. Она во всём винила Вадика, как обычно мы ищем виновного в чём-либо, лишь бы ни себя, но начать его сейчас отчитывать была не в силах, да Вадик и сам прекрасно понимал, что его самонадеянная идея разоблачения обернулась весьма плачевно, и в крайне подавленном состоянии он повернул ключ зажигания, нажал на педаль, и автомобиль бесшумно поехал по примятой вчера им же траве.

18

Ярослав Карлович не чувствовал боли. Он лежал погребённый под грудой битых склянок, собственными изобретениями, работе над которыми он посвятил жизнь и которые его и убили. Не было боли, но вскоре ощущение тела просто пропало. Он жадно втягивал лёгкими отравленный воздух, пока наконец втягивать стало нечем. Тело растворилось, образовав вокруг тёмно-бардовую лужу с чёрными разводами, и теперь он, вернее, его голова, как на зло уцелевшая от смертоносных ядов, вынуждена была одним глазом созерцать край кровати и такой знакомый ковёр над ней. Вадик был прав: директор уже был не человек, а живая законсервированная мумия. Его мозг, насквозь пропитанный препаратами, никак не хотел умирать, и Ярослав Карлович теперь с нетерпением ждал, когда же наконец без поступления кислорода он навсегда избавит его от способности соображать, которой он так всегда гордился перед собой же, а сейчас она стала невероятно мучительной. С нетерпением ждал он тот знаменитый свет в конце туннеля, чтобы вознестись к нему и покинуть несправедливый мир. Или наоборот, провалиться в дышащую жаром бездну… Но в любом случае увидеть, наконец, то, что находится там, за гранью, всегда его интересовавшей.

В последние минуты земного бытия страх перед смертью удивительным образом проходит, оставляя лишь покорное умиротворение. Но разве так планировал окончить жизнь великий учёный? Все его труды пошли насмарку. Всё, чем он дорожил, все несбывшиеся надежды, от которых он с завидным упорством не желал отказываться, были похоронены в этой комнате, в куче битого стекла и переломанных деревянных полок. Покорное умиротворение никак к нему не приходило, вместо него был разве что дикий внутренний вопль и горькая обида. Вспоминая свою жизнь, которая теперь всплыла перед ним в мельчайших подробностях, он видел лицо Виктора – тогда, после разговора, он вроде бы хотел ещё что-то сказать, вспомнил свои подозрения насчёт него, и вспомнил, как тот ворвался в кабинет за день до ареста и предупреждал его. В его интонациях тогда звучала неподдельное сожаление человека, поставленного перед жёстким выбором. Нет, Виктор его не предавал, иначе бы и не стал предупреждать, с властью он сотрудничал вынужденно, и, как теперь оказалось, не зря. Всё, что ни делается, всё к лучшему, и только сейчас директор это понял: та статья оставила хоть какой-то след о нём, ведь больше-то ничего нет. Эти мысли немного его успокоили, но минуты тянулись невыносимо мучительно. Сколько вот так ему придётся пролежать? И будет ли когда-нибудь покой? Каждому воздаётся по заслугам, а уж его заслуги явно не предполагают лёгкой смерти. Он избавил себя от физической боли, но душевная стала в несколько раз сильнее.

Директор видел, что Тёма, вопреки его ожиданиям, поднялся на четвереньки и выполз за дверь. Старик более не злился ни на него, ни на его друзей, а скорее, был им благодарен: они принесли ему избавление, на которое сам бы он никогда не решился. Вот, наконец, сознание стало успокаиваться, зрение застлала пелена… и в ней мелькнула тень… невысокая и полупрозрачная, она скоро приобрела очертания силуэта, который приблизился к нему и наклонился… В белой пелене Ярослав Карлович ещё успел различить черты лица мальчика Феди, возможно, до сих пор обитавшего где-то там, на восемь с половиной часов вперёд. Вспомнив о машине времени, директор мысленно усмехнулся и порадовался, что ему более не надо с ней возиться… пелена медленно сгущалась, пока не превратилась в кромешную тьму.