— А были ли какие-нибудь споры? О том, как руководить приютом?

— Никогда. У занятых людей на споры нет времени. Они были преданы своей работе.

Спальня на третьем этаже была разделена на казарменного типа каморки — по три кровати в каждой. На голых матрасах были разбросаны пустые флаконы из-под духов, ломаные мобильные телефоны и музыкальные компакт-диски.

Сестра Эмилия смиренно взирала на этот хлам, но ее явно одолевало желание смести его в ближайший мусорный бачок.

— Полиция сказала, чтобы я здесь ничего не трогала. Вот я и…

— Может быть, девочки еще вернутся?

— Возможно. — Такая перспектива, казалось, обрадовала ее. — А ваша жена — врач, мистер Синклер?

— Педиатр. Как и доктор Гринвуд, — Смущенный исполненным надежды взглядом монахини, я только и смог выдавить из себя: — У нее много обязанностей…

Я открыл деревянные шкафчики за кроватями — они были забиты старыми туфлями, пустыми коробочками и тюбиками из-под косметики. На крючке висело коротенькое вечернее платьице, раскрашенное под зебру, в черно-белую полоску, — отвратительная дешевая поделка, надеть такое могло прийти в голову разве что двенадцатилетней девчонке со скудным воображением. На полочке внизу лежала пара колготок в сетку.

— У этих девочек… — Сестра Эмилия отвела в сторону взгляд. — У них было столько одежды.

— Доктор Гринвуд им и карманных денег не жалел?

— Он их слишком баловал. Он жалел этих девочек. Доктор Серру давала им сто франков, потом еще сто франков… — Она, волоча ноги, направилась к двери. — А вы останьтесь и посмотрите, мистер Синклер. Может быть, и раскопаете что-нибудь о вашем друге. Бедный доктор Гринвуд…

Она ушла, а я остался в этом разгороженном помещении, вдыхая удивительно стойкий запах молодых женских тел. Нужно иметь героическое терпение, чтобы воспитывать неблагополучных девочек-подростков. Днем Гринвуд устраивал им медосмотр, прописывал витаминные добавки и дарил свои книги об Алисе, а по вечерам эти девочки разряжались в пух и прах и, расположившись в облюбованных иммигрантами барах Ла-Боки, дразнили своим визгом ошарашенных строительных рабочих.

Я представил себе забавы в этой убогой спальне — вроде тех шуточек, которые позволяли себе Джейн и другие врачихи из Гая по отношению к ничего не подозревающим докторам, жившим при больнице. Вспомнив, как Джейн с желтыми от никотина пальцами шаркающей походкой прогуливалась по палатам, я взял полосатое платьице и колготки в сеточку и почувствовал какое-то странное влечение к неизвестной девочке, которая наряжалась в них. Скоро она забудет серьезного английского доктора с усталой улыбкой, пытавшегося познакомить ее с Белым кроликом и Черной Королевой.

Я вышел из спальни, пересек площадку и оказался в комнате с высоким потолком — здесь был кабинет Гринвуда. У голого стола стояли пустые медицинские шкафчики, а плакаты на арабском языке предупреждали об опасностях алкоголя и табака. Джейн сказала мне, что Гринвуд лечил некоторых из этих девочек от венерических болезней, и я старался не думать о том детстве, от которого он их избавлял.

Я сел за стол и представил, как одаряю этих девочек лекарствами и бескорыстной любовью, но вот наступает день, когда усталость и отчаяние внезапно замыкают цепь, и все сценарии летят к чертям. Ла-Бока была далеко от Канн, но от «Эдем-Олимпии» ее отделял целый мир.

Я вытащил ящик стола и обнаружил там фотографию в рамочке — видимо, раньше она висела на ближайшей стене. В центре группового портрета находился Дэвид Гринвуд, его белокурые волосы и бледное английское лицо светились, как флаг, среди загорелых обитателей Канн. Казалось, он слегка пьян, но не от алкоголя, а от утомления, и широкая ухмылка не могла скрыть его рассеянного взгляда.

Рядом с ним стояла красивая женщина с хитрой и настороженной улыбкой на лице, одну щеку ее прикрывала белокурая прядь. Я простился с ней недавно у офиса «Америкэн экспресс» в Каннах. К плечу Гринвуда, явно пытаясь поддержать молодого доктора, прислонилась Франсес Баринг. Она смотрела на него, и в глазах ее читалось беспокойство — скорее не любовницы, которая сейчас подарит ему поцелуй, а матери, помогающей ребенку проглотить трудный кусочек.

Вокруг них стояла уверенная группка администраторов из «Эдем-Олимпии», знакомых мне по газетным вырезкам, присланным Чарльзом. Я узнал Мишеля Шарбонно, председателя холдинговой компании «Эдем-Олимпия», Робера Фонтена, генерального директора, и Ги Башле, главу службы безопасности. Они поднимали бокалы за Гринвуда и даже и не помышляли о какой-либо угрозе. Они позировали перед камерой в большой комнате с позолоченным потолком, обставленной стульями в стиле империи и напоминающей приемную перед президентским номером. Казалось, что они собрались отметить какое-то выдающееся достижение, может быть крупное и неожиданное пожертвование приюту. И никто, кроме Франсес Баринг, не чувствовал, что Гринвуд дошел до точки.

— Мистер Синклер? Хватит уже девочек…

Сестра Эмилия звала меня снизу. Я отложил в сторону фотографию и закрыл за собой дверь кабинета. Спускаясь по лестнице, я заметил, что все еще держу в руке полосатое платье и колготки-сеточку. Но я не отдал их монахине, а засунул себе под пиджак.

Произнеся тысячу благодарностей и сделав пожертвование наличными сестре Эмилии, молча мне поклонившейся, я вернулся в свой «ягуар». Я ехал по захудалым улочкам Ла-Боки, глядя на меланхоличных арабов, бездельничающих перед своими лачугами, и радовался, что нахожусь всего в двадцати минутах езды от Круазетт, этого царства света. Машину заполнил запах дешевой парфюмерии — он исходил от полосатого комка на пассажирском сиденье. Я остановился у мусорного бачка перед входом в супермаркет, вышел из машины и сунул платье и колготки под крышку.

Девичий запах, горьковатый, но странным образом возбуждающий, остался на моих руках. Но я уже думал о фотографии, которую видел в кабинете Гринвуда в приюте. Франсес Баринг была в деловом костюме, но на всех остальных, включая и самого Гринвуда, были кожаные куртки для боулинга.

За те несколько мгновений, когда я отвлекся, заказывая официанту в баре «Риальто» еще один «том коллинс», сумерки опустились на Канны. Небо словно наклонилось и — как кучу полыхающей золы — отбросило за вершины Эстерела солнце, которое забрало с собой и дельтапланеристов, плававших в вечернем воздухе. Отели на Круазетт спрятались в самое себя, отступив за свои официальные фасады. Огни переместились на море. Мигающие лампочки очерчивали оснастку яхт, стоявших на якоре недалеко от берега, так что те походили на рождественские елки, а два пассажирских лайнера, причаленные в канале Напуль, купались в неярком электрическом свете.

Под пальмами прогуливались сошедшие на берег компании пассажиров, которые, проведя несколько дней в море, чувствовали себя недостаточно уверенно, чтобы пересечь Круазетт. Они глазели на дистрибьюторов «Вольво», сотнями расходящихся после конференции в «Нога Хилтон», как путешественники-европейцы — на неведомое племя, собирающееся совершить ритуальный марш со своими священными регалиями: рекламными брошюрами и видеофильмами.