— Сюда повадилась парижская публика известного пошиба. — Бурже помог мне сесть на водительское место. Он явно испытывал облегчение, видя, что я собираюсь завести двигатель. — В Пор-ле-Галер ездят нюхать кокаин и обмениваться женами.

— Не очень-то подходящее место для скорбящих вдов! И в то же время здесь им некому выболтать лишнее. А вам «Эдем-Олимпия» предложила компенсацию?

— Естественно. И довольно солидную.

— И вы ее приняли?

— Мистер Синклер… — Бурже улыбнулся чему-то своему и похлопал по крыше «ягуара», словно понукая его — давай, мол, вези своего хозяина поскорее, застоялся уже. С мотоциклом и с зажимами на штанинах он был похож на французского натуралиста, но я чувствовал, что он уже докопался до роли «Эдем-Олимпии» в смерти его брата и имеет гораздо большее, чем я, представление о трагедии, связанной с Дэвидом Гринвудом. — Компенсацию? Я передал ее бывшей жене моего брата. Эта сумма находится в доверительном управлении и ждет совершеннолетия их сына. «Эдем-Олимпия» ничего не упускает из виду, мистер Синклер.

Я поднялся по крутому подъему, ведущему к прибрежной дороге, оставив позади Пор-ле-Галер и его тайны. Охранники у пропускного пункта, сложенного из неотесанного камня, передали по рации номер машины на сверку и принялись терпеливо ждать ответа, а я тем временем боролся с трансмиссией, которая рвалась переключиться на вторую передачу. Одеты они были в шоколадного цвета кители, какие в чести у охраны супермаркетов. Когда они дали мне знак проезжать, я подумал, что именно такую форму и выберет себе будущая армия, призванная усмирять гражданское население: она будет напоминать гражданам о более счастливых днях, проведенных в кондитерских рядах.

Я направлялся к Каннам; из аэропорта Канны-Манделье неподалеку от Ла-Боки в воздух поднимался легкий самолет. Меня вынесло на обочину, за что я получил нагоняй от двух пожилых французов, по чьим сандалиям я чуть не проехался своими покрышками. Они сердито застучали по крыше «ягуара», но я никак не прореагировал — только наблюдал за самолетом, который набирал высоту над заливом Ле-Напуль. В мягком воздухе витали пласты пыли и влаги, и сквозь них, как потревоженные призраки, зыбко проявлялись отели на Круазетт — мечта, вот-вот готовая обрушиться под грузом собственной эфемерности.

Я свернул с шоссе, ведущего в Канны, и выехал на дорогу к маленькому аэропорту. Там в зеленых разборных ангарах, напоминающих пологи исполинских детских колясок, стояли одномоторные поршневики, а корпоративные мини-лайнеры, выпятив реактивные турбины, ждуще замерли у пассажирского терминала. Погибшие шоферы, Кордье и Менар, просиживали бы здесь в своих лимузинах день за днем, глядя сквозь проволочное заграждение и вдыхая пьянящий запах керосина. У меня уже не осталось сомнений — они не были заложниками Дэвида Гринвуда.

Я объехал автомобильную парковку и остановился у маленького одноэтажного здания, похожего на лавку-склад в голливудском городке, построенном для съемок вестерна. Здесь располагалась администрация «Ностальжик авиасьон». На плитах рядом со входом был выставлен носовой фонарь реактивного бомбардировщика семидесятых годов — эквивалент индейца или ржавеющего автомата для продажи сигарет перед табачной лавкой. Выставочный зал ломился от всевозможных авиапринадлежностей — шлемы, парашюты, рации времен холодной войны, головки поршней и пропеллеры; здесь же можно было увидеть несколько катапульт и радиальный двигатель.

Лавка была закрыта на перерыв, и над всем висело почти осязаемое ощущение грусти, собирающее ту же пыль, что и подвешенная к потолку модель самолета, тот же прах времен минувших, который сыпался из мемуаров старых летчиков и обволакивал этот крохотный музей. Гирокомпасы и росписи фюзеляжей Стратегического Воздушного Командования — «Время СВК» с обнаженной блондинкой и ядерной бомбой фаллической формы — являли собой ископаемые остатки, вкрапленные в прошлое, как и мой старый «Гарвард» в элстрийском ангаре, имеющий не больше общего с администраторами, поднимающимися на борт «челнока» в Ницце, чем трилобиты, окаменевшие в доисторической породе.

Я сел в «ягуар», являвший собой еще один передвижной музей, выехал из аэропорта и направился на промышленную окраину Ла-Боки. Когда колеса зашуршали по рельсам давно заброшенной железной дороги, залитой асфальтом, я вспомнил о еще одной мечте, погибшей здесь, под рокот самолета, облетающего побережье Канн и Жуан-ле-Пена с вестью о распродажах мебели и аукционах скоростных катеров, которые помогают определять будущее нового Лазурного берега.

Детский приют, которому Гринвуд отдавал столько своего времени, расположился в Ла-Боке между грузовым складом, принадлежащим SNCF[15], и скоплением жалких домишек, в которых находили временное пристанище рабочие-североафриканцы. У двухэтажного здания были готические окна и островерхая крыша, под которой разместилась школа африканского монашеского ордена. Десять чернокожих монахинь из бывших французских колоний рады были предложению Гринвуда обеспечить медицинское наблюдение за находящимися на их попечении девочками. После 28 мая муниципальные власти закрыли приют, и двадцать девочек отправились в воспитательные дома.

— Негоже им было здесь оставаться, — объяснила мне сестра Эмилия, дагомейка средних лет. Она отперла двери и провела меня в помещение школы. — Каждый день приезжали журналисты, телевизионные камеры, даже туристы…

— Понимаю. Для них это было бы опасно.

— Опасно — но не для девочек. У вас никогда не было дочерей, мистер Синклер? Можно управиться с одной тринадцатилетней девочкой. Две девочки могут управлять друг дружкой. Но двадцать? Невозможно. Тут ни один мужчина не может чувствовать себя спокойно.

Она рассказала, что девочки эти были сиротами или брошенными детьми рабочих-эмигрантов и их очень влекли яркие огни Круазетт. Комната отдыха на первом этаже была обставлена тяжелыми диванами и креслами с подлокотниками, испещренными дырочками с обугленными краями — следами от сигарет. На стене висело распятие и написанное в манере Рафаэля изображение Спасителя: лицо изможденное, глаза устремлены вверх — настоящий сексуальный маньяк, больной туберкулезом; видимо, он находил отклик в сердцах девочек, которые, лежа здесь, шептались и покуривали сигареты.

Гринвуд и Доминика Серру содержали двух уборщиц и повариху. Только щедрое жалованье, которое «Эдем-Олимпия» выплачивала своим сотрудникам, позволяло нищему монашескому сообществу дать образование девочкам, обеспечить их книгами и компьютером.

— Очень добрые люди. Они давали все и не брали ничего. И вот такое… — Сестра Эмилия развела руками, словно десяток убийств были каким-то досадным происшествием.

— А доктор Гринвуд ладил с доктором Серру?

— Были ли они… близки? — Сестра Эмилия на несколько мгновений замерла на скрипучих ступенях. — Нет. По крайней мере, не здесь. Разрешения у меня они не спрашивали. Доктор Гринвуд был очень молодым — и очень усталым.