Из ее рассказа следовало, что она вовсе не вторая пани Манко (пусть земля ей будет пухом), а скорее Аферистка номер два.

И ты его простила?

– Дело не в том, простила ли я его или нет, просто мы обе были ему нужны. Начала складываться новая конструкция нашей жизни, в которой появился новый элемент. Я хотела проверить, насколько его хватит. С какой-то животной яростью я пыталась перетянуть Эдварда на свою сторону, оторвать от другой. Это превратилось в своеобразную манию – завлечь его на Мальчевского и удерживать там настолько долго, насколько удастся, потому что тогда он будет не с ней…

– Но ведь ты сознавала, что он все-таки вернется к ней.

– Тогда для меня важны были каждые пять минут…

– А ты не пыталась связать свою судьбу с кем-нибудь другим?

– Нет, я даже никогда об этом не думала. Если мне кто и нравился, то я не рассматривала его в качестве возможного партнера. Моим партнером до конца оставался только Эдвард. Только с ним я могла разделить свою жизнь, ни с кем другим.

– Жаль все же, что ты даже не попыталась. Мне почему– то кажется, что он тебя не привлекал в физическом плане. В сексе большую роль играет восхищение другим…

– Ну почему же, я восхищалась своим мужем, его умом, интеллектом.

– Но ведь не с интеллектом ты ложилась в постель! Сама же призналась, что как мужчина он был для тебя тряпкой…

– Я никогда этого не говорила.

– Да ты что? Я слышала это собственными ушами!

– Как человек, а не как мужчина. Мне не нравилась его жизненная позиция, на этом фоне между нами без конца разыгрывались скандалы. Но как мужчина Эдвард был безупречен. Разумеется, не так красив, как Пауль Нойман[14], но по обаянию вполне мог с ним сравниться. Отсюда и такой успех у женщин.

– Тебя, Дарья, не переубедишь!

Наш супружеский союз рухнул не оттого, что мой муж ушел к другой. Причина скорее крылась в ином – его внезапное равнодушие по отношению к моей жизни и моим проблемам. До этого момента в трудных ситуациях мы всегда держались вместе. Он советовал мне, а не ей. Та была слишком глупа. Но справедливости ради стоит сказать, что он никогда не пользовался моими советами. И наоборот. Помню, что он не советовал мне публиковать фельетоны в одном из варшавских еженедельников. У тебя слишком острый язык, говорил он мне, только людей обидишь. Зачем тебе это? Сиди и пиши свои книжки. А я, несмотря на это, писала фельетоны, один из которых принес мне немало врагов. Вспоминая в годовщину смерти ксёндза Попелюшко, я намекнула, как вели себя люди из нашего общества во время его похорон. В фельетоне описала своих коллег, которые наперегонки спешили попозировать перед телекамерами заграничных репортеров ради того, чтобы мелькнуть на телеэкранах или сказать несколько слов в микрофон о том, как они потрясены произошедшим. Вдалеке от толпящихся возле телевизионных камер знаменитостей одиноко стояли родители замученного в застенках госбезопасности ксёндза. Простые люди, пожилая пара, испуганная всем, что происходило у них на глазах, – они-то приехали на похороны сына…

Мой текст стал той самой пресловутой палкой, разворошившей муравейник. Все почувствовали себя обиженными, все, кто там был, подозревали, что именно их я имею в виду. «На кого это она намекает?» – вопрошал один из обиженных. Даже поговаривали об исключении меня из Союза писателей. Я ожидала хоть какого-нибудь жеста солидарности от Эдварда.

– Так тебе и надо, – сказал он. – Я тебя предупреждал. Знаешь еврейскую поговорку: Капп man trinken, капп man tanzen aber niemals mit zasrancen?[15]

Он никогда мне не протягивал руки в минуты моих поражений, однако ожидал этого от меня, когда проблемы возникали у него. И только ту, свою другую жизнь оберегал от меня с самого начала. О болезни его любовницы я узнала, когда ей было уже совсем плохо. Довольно долго он не давал о себе знать, поэтому я позвонила в редакцию.

– Пана редактора нет, – ответила мне его секретарша.

– А когда он будет?

– Его уже не будет, он в больнице.

Я перепугалась, что с ним что-то случилось, а оказывается, это ее положили на операцию. Отняли грудь. Рак, обнаруженный слишком поздно. Секретарша не сказала мне об этом, да и как бы она объяснила жене, что ее муж в больнице сидит у постели любовницы. На мой вопрос, что случилось, секретарша сказала:

– Пан редактор сам вам расскажет.

Он был совсем сломлен, с лицом, залитым слезами. Когда-то он так же рыдал, когда у меня болел зуб. Эдвард не умел переносить боль близких ему людей. Плачешь, потому что сломалась твоя игрушка, подумала я с какой-то горькой обидой. Это было своего рода возмездием за его подлое поведение, когда умирала бабушка. Он не умел справляться с болезнями и смертью, не умел найти верный тон, быть может, отсюда и его жестокость. А теперь смерть была рядом, в одной постели с ним. Ее болезнь – это какая-то коварная игра судьбы, которая не дала им долго наслаждаться жизнью вдвоем, когда не надо было врать и скрываться. Не знаю точно, когда начался этот роман, но подозреваю, что задолго до того, как она переехала в нашу квартиру. Я успела забыть, что она уже приходила в наш дом.

Обычно я закрывала дверь в свою комнату, но до меня доносились их голоса. Обрывки английских предложений, его смех, ее смех. Его фразы типа:

– Так точно, пани профессор!

И ее ответ:

– Всего лишь магистр, пан доцент!

Это говорилось по-польски, поэтому запомнилось мне.

Чувства, которые я испытала в первый момент, когда узнала о ее болезни, постепенно менялись. Медленно, как через черный ход, приходило сочувствие. Ее болезнь потрясла меня не меньше, чем Эдварда. Она завладела мной, я уже была почти не в силах думать ни о чем другом. Слово «больница» приобрело зловещее значение. Я всегда боялась ее, но теперь при мысли о крови, операциях и перевязках просто впадала в панику. Когда я порезала руку и дядя перебинтовал ее, я вдруг не вынесла этого и в бешенстве содрала повязку. Старик, верно, подумал, что я сошла с ума. Он смотрел на меня со страхом. Его взгляд привел меня в чувство.

– Рана совсем неопасная, – оправдывалась я. – Заживет и без повязки…

Никто от тебя не требовал сочувствия по отношению к этой женщине. Она же тебя не пожалела, когда въехала в твой дом и забрала у тебя мужа.

– И все же мое сочувствие не было показным.

Мои сокамерницы, за исключением Аферистки номер один, у которой разболелась голова, отправились в камеру по соседству смотреть цветной телевизор. Вскоре я услышала за стеной взрывы хохота, а потом вбежала Маска, она вся светилась.