– Агата, ты заметила, что Дарья снова с нами?

– Я не слепая, – прозвучал короткий ответ.

Несколько дней спустя она заявилась в библиотеку. На

ловца и зверь бежит, подумалось мне. Как когда-то Любовница рылась в карточках, в ожидании, когда она сможет поговорить со мной наедине, так теперь это делала Агата. Наконец она подошла к стойке.

– Ты что-нибудь выбрала? – сухо осведомилась я.

– А я ничего и не собиралась брать, – откровенно ответила она. – Я хочу с тобой поговорить.

– Не о чем нам с тобой разговаривать. Сама же вначале сказала, что если я буду с вами по-человечески, то и вы со мной будете по-человечески. А разве ты отнеслась по– человечески кЛене?

– А как можно относиться по-человечески к гниде? Тут ведь есть люди и есть гниды. Ты сразу повела себя как человек.

Я поправила волосы жестом, подсмотренным у Изы.

– Меня не интересует, кто тут есть кто, – резко возразила я. – Для меня все люди – люди. Для меня даже животные, четвероногие, и то люди, если уж на то пошло. И отношусь я к ним по-человечески.

– Животные могут быть людьми, – согласилась Агата. – У меня был когда-то кот, вернее, кошка. Но здесь есть люди и гниды, а за забором – люди и жиды.

Я изо всех сил старалась сохранить спокойствие, опасаясь нового кровоизлияния.

Моя жизнь вошла в обычную тюремную колею: я ходила в библиотеку, спала, мылась, ела, говоря высокопарно, черный тюремный хлеб, просматривала какие-то книги. К сожалению, это можно назвать только так. Мало того что на долгие годы я была оторвана от своего любимого дела – писательства, – так еще и потеряла вкус к чтению. Потеряла способность читать чьи-то мысли, красиво облеченные в слова.

Меня это не касается, думала я. По правде говоря, собрание книг в этой библиотеке было сильно потрепанным и из– за отсутствия денег давно не пополнялось новыми поступлениями, но ведь я могла попросить дядю, чтоб он присылал мне книги. Старичок, несмотря на все мои протесты и длинные объяснения в письмах, что я все могу купить в здешнем магазинчике, посылал мне продуктовые посылки, в том числе репчатый лук, чтобы я не заболела цингой. Он перепутал мою тюрьму с оккупационной, в те времена лук действительно помогал продлить существование. Ничего удивительного. Впрочем, дядя был уже очень пожилой человек. Как и его генерал, которой приближался к своему столетнему юбилею. Удивительны все-таки польские судьбы – легендарный предводитель польской армии на Западе после войны работал у своего бывшего подчиненного официантом. На острове. Так они между собой называли Англию. Не Великобритания, а просто остров. Но не остров надежды. Это был их остров Св. Елены…

Я все время ломала голову, как его подобрать. «Ключ к Агате» – это могло бы стать броским заголовком для сенсационного романа, хотя мне сдается – кто-то уже его использовал. Краем уха, мне кажется, я слышала такое название, только имя там было другое. Возможно, «Ключ к Ребекке», но за точность не ручаюсь. Агата… это целое явление, мимо которого я не в силах пройти. Просто не имею права. Я будто оказалась в положении хирурга, который точно знает, что есть хорошие шансы для удачной операции. Я не могла позволить, чтобы в ней навсегда исчезли последние проявления человеческого. Мне приходилось видеть тут женщин, которые окончательно лишились всего человеческого. Тюрьма раздавила их, сделала из них роботов, реагирующих на соответствующие сигналы. Парадоксально, но факт, что именно они входили в высшую тюремную иерархию и жестоко наказывали тех, кто находился на самых низших уровнях. Они били их, отбирали у них деньги, приказывали выполнять за себя все работы, а также нещадно эксплуатировали слабейших в сексуальном плане. В глазах Изы Агата как раз и была одной из таких, именно поэтому Иза предостерегала меня. Но моя воспитательница была не совсем права.

Агата еще была способна хоть на какие-то чувства, и моей обязанностью было спасти в ней остатки человеческого. Ведь я только благодаря встрече с Изой смогла защитить себя от тюремной паранойи, которая лишала воли. Если бы не Иза, возможно, я скатилась бы на самое дно этого странного сообщества. Стала бы этакой фраершей или гнидой – оба термина годились для определения подобного положения, вернее, отсутствия какого-либо положения. Если от страха я впустила бы Агату во второй раз на свои нары, быть может, теперь мне бы приходилось выносить за ней дерьмо и есть, подобно животному, в уголке. Это было вполне правдоподобно, ибо психическое состояние, в котором я тогда находилась, располагало к чему-то подобному. Два года изоляции в следственном изоляторе разоружили меня внутренне, отучили от самостоятельного мышления. Все решалось за меня, что мне было позволено, а чего нет. И я на это соглашалась все охотней. Ключ, поворачивающийся в скважине замка моей камеры, служил своего рода гарантией безопасности. Никто без разрешения не мог войти в мою камеру, никто не мог ничего потребовать и ничего не ждал от меня. И вдруг меня перенесло в мир, в котором от меня так много зависело, значительно больше, чем на воле. Выживание в этом мире требовало необычайной закалки, хитрости и физической выносливости. А я ни одним из этих качеств не обладала. Я была стопроцентной фраершей. И все-таки Агата оценила меня сразу как человека. Потому что в камеру я вошла со щитом. И этим щитом была Иза. С самого первого взгляда в ее необыкновенные золотистые глаза во мне что-то дрогнуло. Она так не вписывалась в эту действительность, что хотя бы с этой точки зрения должна была заинтересовать меня как профессионального литератора. Впрочем, в этом было что-то еще – Иза принадлежала к тем, настоящим женщинам, которые всегда для меня были загадкой и по отношению к которым я всегда чувствовала своего рода комплекс неполноценности. Правда, Эдвард твердил, что у меня есть нечто большее по сравнению с ними. Естественность. Это так, у меня до такой степени естественное лицо, что его уже ничем не поправить: ни тушь, ни помада для него не годились. Поэтому я никогда не пыталась подкрашиваться. Иза написала в своем дневнике, что у меня обнаженное лицо. Но из этого описания следовало также, что оно некрасивое. Эти набрякшие веки, горестные складки вокруг губ… Как-то Эдвард шутя сказал:

– Представь себе этакую размалеванную красотку. Все у нее на своем месте, макияж, прическа. Она потрясающая, думаешь ты про себя, но внезапный порыв ветра, и волосы нашей дамочки оказываются в беспорядке. Вместо замысловатого пучка – печально свисающий конский хвост. И в ней уже нет ничего от красавицы, она попросту смешна. А вот тебе, Дарья, такое не грозит.

Иза тоже не выглядела бы жалкой, если бы ветер растрепал ее волосы (как бы мне хотелось увидеть это!), потому что природа щедро наградила Изу. Ей не надо было добиваться тенями и тушью глубины взгляда. В ее глазах уже была глубина. Я не рискнула бы назвать ее красавицей в общепринятом смысле слова. Черты лица у нее были довольно неправильные, и возможно, на каком-нибудь из расплодившихся нынче конкурсов красоты ее неброская внешность не нашла бы признания. Но в Изе было что-то интригующее, а таких женщин редко встретишь. Иза была для меня «материалом», вне зависимости от того, удастся ли мне когда-нибудь еще написать книгу. От меня это не зависело. Притягательность Изы для меня скорее была вызовом жизни, нежели будила литературный интерес. Только потому, что в критический момент своей жизни я встретила на своем пути другого человека, сама я не перестала быть человеком. Я как бы взяла в долг, который теперь мне предстояло отдавать, спасая Агату. Ее спасение стало для меня своего рода идеей фикс. Мне во что бы то ни стало хотелось убедить Агату, что все люди братья, независимо от их происхождения и положения в обществе. Ну и задачку я себе задала! А не преувеличиваю ли я своих возможностей, когда замахиваюсь на компетенцию Бога?