– Нельзя-с, нельзя-с, сударыня. Хозяин запретил вас пускать!

– Но ваш хозяин еще не знает, куда я поступила на службу! – Княгиня огляделась по сторонам.

Где же Прошка?

– А куда? – спросил любопытный Гурий.

– В Александрийский театр. – Сашенька, пока шла по мосту и Большому проспекту, на всякий случай придумала предлог. – Там решили ставить «Пиквикский клуб» Чарлза Диккенса. Слыхал про такого? Великий писатель! Скончался этим летом.

– Мои соболезнования-с, – пробормотал Гурий, окончательно сбитый с толку посетительницей.

Что ей надо? У них ведь не похоронная лавка!

– Для постановки нужны костюмы английской ткани. Много, не меньше сотни!

– Тогда к вашим услугам, мадам-с, – очнувшийся Прошка выскочил из-за прилавка.

– Но Калина Фомич… – попытался напомнить ему Гурий про запрет.

– Помню, помню, но ты слыхал – сотню костюмов хотят!

– Попадет нам! – покачал головой приказчик.

– Я ведь и к другому купцу могу сходить. Говорят, такими же тканями торгу…

– Нет-нет! Я все вам покажу-с! – услужливо улыбнулся Прошка. – Гурий! Сходи-ка в подвал, книга мне нужна за прошлый год.

Сашенька проводила взглядом Гурия, через боковую дверь скрывшегося внутри дома.

Прошка тут же перешел на шепот:

– Зачем пришли? Я сильно рискую. Гурий все-все хозяину докладывает!

– Я нашла Марусю. Как мы и думали, Осетров ее к сожительству склонил! Надо, чтобы Аграфена Минична на суд завтра пришла.

– Она болеет, из дома редко выходит.

Дверь, в которой скрылся Гурий, внезапно открылась:

– Прохор Митрофанович, я позабыл – какой нужен год? Позапрошлый?

– Прошлый! – раздраженно крикнул старший приказчик.

– Надо! Очень надо! – прошептала ему Сашенька, когда шаги Гурия снова стихли.

– Не знаю, что и придумать, – покачал головой Прошка.

– Ты этой лавкой хочешь владеть? – жестко спросила Сашенька.

Рябой сглотнул слюну.

– Значит, действуй! А мне пора…

– С Дондрыкиной говорили? – спросил напоследок Прошка.

– С Дондрыкиной? – удивилась Тарусова. Ах да, невеста Пашки. Она про нее и забыла. – Нет! И, честно говоря, не собираюсь. Что она может знать?

– Не скажите… Дондрыкина с Калиной на ножах. Может подсказать, за что еще Фомича в тюрьму можно упрятать. Вдруг у меня с Миничной не получится?

И тут внутри Сашеньки словно колокольчик звякнул. Прошка хоть и добровольный, но вовсе не бескорыстный помощник. Интерес у него один – хозяином в лавке стать. А вдруг на пути к этой цели он сначала Пашку, а потом и Сидора прикончил? А теперь Сашенькиными руками пытается избавиться от Осетрова!

Нет! Жизнь – это все же не криминальный роман, где, чтобы внимание читателя удержать, автор то одного героя обвинит, то другого, а настоящий злодей до поры до времени замаскирован и даже пытается сыщику помогать. Прошка – не убийца! Слишком молод, да и взгляд у него хороший. А то, что из нищеты и прозябания хочет выбраться, Стешку свою от монастырской доли спасти, так честь ему и хвала.

– Получится! Если, конечно, желаешь в лавке этой заправлять.

Прав Прошка. Прав! Очень мало Сашенька об Осетрове знает. Зато знают враги его и конкуренты. Надо заглянуть к Дондрыкиной.

Легкий ветерок, столь приятный в невыносимую жару, затеял с Сашенькой игру. То приносил запах распустившихся георгинов, то щекотал нос терпким ароматом черноплодной рябины, то радовал благоуханием свежесваренного варенья.

Северное лето – словно глухой полустанок на чугунке: вроде только что подъехал к нему, а он – раз! – и уже исчез позади, в клубах дыма. Желая продлить летние радости, горожане, невзирая на пекло, занимались заготовками: солили огурцы, сушили грибы и варили варенье. Владельцы садов мобилизовывали прислугу на сбор урожая: малина, вишня, яблоки, крыжовник, смородина поспевают в Петербурге одновременно. Прочие горожане покупали плоды и ягоды на рынках или у разносчиков. И вот кухарки, а иногда и сами матроны, вооружившись медными тазами, принимаются за работу. У каждой свой рецепт, своя пропорция ягод и сахара. Вокруг добровольные помощники – осы и ребятня в предвкушении пенок. Запах на улицах стоит немыслимый: дым березовых поленьев вперемешку с карамельно-душистыми ароматами.

Лавка Дондрыкиной уступала осетровской и размерами, и местоположением, и внутренним убранством. И приказчик был только один – глубокий старик, натужно улыбнувшийся Сашеньке беззубым ртом. Проведя ладонью там, где некогда была шевелюра, а сейчас испуганно жался к восковой коже десяток седых волосинок, спросил, шамкая:

– Чего желаете?

Голубые, подернутые серой пеленой глаза старика светились умом незаурядным. Это сразу видно, тут ошибок быть не может, потому комедию Сашенька ломать не стала:

– С хозяйкой переговорить.

Позвонив в колокольчик, старичок крикнул надтреснутым баритоном:

– Мотя! К тебе пришли!

На «ты» с хозяйкой? Кто он? Неужто отец Дондрыкиной?

Дом, как и сама лавка, был небольшим, потому почти тут же открылась дверь, откуда вышла, вернее, выплыла настоящая русская красавица. Да-с! От таких мужчины теряют дар речи, а их жены – покой.

Каштановые волосы Дондрыкиной были распущены, чуть вьющиеся шелковистые пряди обрамляли слегка вытянутое лицо с изящным носиком и спелыми алыми губами. Формы Матрена Ипатьевна имела округлые, но без излишеств. Взгляд красавицы насмешливо скользнул по Сашеньке.

Княгиня хотела представиться и объяснить цель визита, но ее опередили:

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Чем обязана этакому счастью?

Тарусова удивилась – откуда Дондрыкина ее знает? Сама она видела купчиху впервые. Точно, точно, впервые, забыть такую красоту – преступление!

– Мы знакомы?

– А то… Неужто не помнишь? – неожиданно «тыкнула» Матрена Ипатьевна.

Тарусова помотала головой. Нет, хозяйка лавки явно обозналась!

– Здесь какая-то ошибка. Я – княгиня Тарусова!

– Но родилась-то Стрельцовой?

– Да… – еще более удивилась Сашенька.

– И что? Не узнаешь?

Сашенька развела руками.

– Нам тогда по пяти стукнуло, – улыбаясь, напомнила Дондрыкина. – Рождество в вашем доме справляли. Девочку в голубом шелковом платье с шелковым бантом на груди помнишь?

Давно забытое Рождество, пахнущее гусем с яблоками, нарядной елкой, блестящей бумагой, в которую заворачивают подарки, колыхнулось маревом перед Сашенькой. Верно! Тогда ей подарили Эльзу, как потом окрестила будущая княгиня фарфоровую немецкую куклу в тирольском сарафане. А девочка в голубом платье, что пришла к ним с родителями на праздник, нашла под елкой зайца. Большого, белого, из немецкого же плюша, с коричневыми пуговками-глазами. Звали ее… Да, верно – Мотя! Лешич, как услышал имя, принялся дразнить: «Тетя Мотя! Тетя Мотя!» – и она заехала ему по затылку. Потом девочки танцевали, играли в фанты, а устав, заснули в обнимку на одной кровати. Утром, когда родители Моти засобирались домой, новые подружки дружно зарыдали, так им не хотелось расставаться.