– Я в ее доме квартирку снимала, – пустилась в объяснения Матрена Ипатьевна. – Мало, что переплачивала ей вдвое, так она, жаба толстая, моих клиентов шантажировать удумала. Представляешь? Заявлялась в дом, а к кому и на службу, и требовала тысячу. Иначе грозилась семье донести или начальству. Я, как узнала, вдарила Живолуповой пару раз пестом, а потом Клименту пожаловалась…

– Клименту Сильвестровичу? Околоточному? – догадалась Тарусова.

– Ты, смотрю, всех здесь знаешь, – нехорошо прищурилась Дондрыкина.

– Ну…

– Климент ее по-своему вразумил.

– А тебя?

– Меня-то за что?

– А ты, говорят, без желтого билета работала. Околоточный обязан был пресечь!

Дондрыкина расхохоталась:

– Сашка! Ты что, и вправду дура?

– Не знаю, – честно призналась княгиня. Известие об измене Диди самомнения ей не прибавило. Она так доверяла ему! Разве не дура?

– Думаешь, полицейские преступников ловят? Как бы не так. Потому что в доле!

Мысли Сашенькины плавали в приятном дурмане, и, по правде сказать, на преступников ей было наплевать, а вот за себя обидно!

– А почему Диди перестал к тебе ходить? Другую… как это у вас говорят… зазнобу нашел?

– Не-е, его из профессоров выперли, вот денег и не стало. Я ведь не из дешевых. Что загрустила, подруженька? Не знала? Думала, двое детей…

– Трое, – механически поправила Сашенька.

– Да хоть дюжина! – внезапно взорвалась Дондрыкина. – Думаешь, приплод с приданым верность гарантируют? Ага, держи карман! А все потому, что приданое твое кровью моего отца полито. После его смерти нам с матушкой на Охту пришлось перебраться, в покосившуюся избу. Даже на дрова денег не было. Вот родительница скоротечной чахоткой и заболела. Года не прошло, как померла. С тех пор я и мыкалась по чужим людям, кусок хлеба выпрашивала, а как подросла… Ну, сама догадываешься… Повезло, что Господь красоту подарил, мужики до сих пор по мне слюнки пускают. Красота меня из домов терпимости и вывела. Сенатор один в содержанки взял. Потом другой, генерал от инфантерии, затем третий, не помню даже, как его, тоже с лампасами. Постепенно денег скопила, лавку открыла. Все ради Пашки окаянного. Соврала я тебе! Сказала, что морду готова ему искромсать, а если взаправду, так на брюхе к нему поползу. И прощения буду молить, хоть не виновата. Люблю потому что… Люблю! Тыща мужиков на мне были. И ведь ни один, ну вот ни один душу не задел. Только Пашка. Потому что на отца похож, что ли? Не знаю… Признавайся, где видала? Ну?

– В морге. Нет больше твоего Пашки! – не без злорадства сообщила княгиня. – Потому и пришла.

– Ой, горюшко…

Дондрыкина несколько раз потерянно моргнула, а потом вдруг завыла, зарыдала в голос, кулаками по столу застучала. Постарела вмиг, в раздавленную горем старуху превратилась. Отплакавшись, схватила бутылку и закричала:

– Эй, Сысоич! Закрывай к чертям лавку! Пашка помер!

Отхлебнув из горлышка, Матрена Ипатьевна встала, качаясь, как матрос, подошла к дубовому буфету, занимавшему добрую половину гостиной, достала еще один стакан.

– Когда похороны? – спросила вдруг.

– А что хоронить? – развела руками Сашенька. – Один скелет остался! Без черепа.

– А тело? Тело где? – Дондрыкина медленно соловела.

– Разложилось. Целый год в воде плавало.

– Какой, к черту, год? – мужиковато изумилась Матрена Ипатьевна. – Он мне писал в ноябре. – Дондрыкина полезла в нижний ящик буфета и вытащила оттуда скомканную бумажку. – Сжечь хотела, да потом передумала. Чтобы в рыло поганое пихнуть, когда обратно явится. Вот, вот он пишет – такая я, мол, растакая, не блюла себя, а ему в жены девицу захотелось! Когда меня на дармовщинку крыл, об этом не думал. Да я бы с голоду померла, кабы блюла себя. А ведь клялся, сморчок, клялся, что любит! Я ради него лавку эту чертову завела. Господи, зачем? Чтобы в благодарность письмо вонючее получить? Эх, знала бы, к родителям не отпустила бы. На кой мне ляд их благословение?

– Лавку запер, – в гостиной неслышно, как кот, появился старичок. – Что ты там про Пашку кричала?

– А… – махнула рукой Дондрыкина. – Ерунда! Думали, помер. А ему как с гуся вода. Как же, помрет он! Вперед него все сдохнут!

– А с чего этакую страсть предположили, позвольте спросить? – Старичок уселся на стул и прихлебнул, словно чай, виски из стакана. – Ведь неспроста?

– Сашка скелет в морге видела! – отмахнулась Дондрыкина. – Решила, что Пашкин…

– Полагаю, четырехпалый? – старичок повернулся к Сашеньке.

Она не ошиблась – старичок умен. Вопрос в яблочко!

– Четырехпалый.

Дондрыкина скривилась:

– Таких пруд пруди.

– Не болтай! Сядь! – резко оборвал ее старичок и уточнил у Сашеньки: – На левой руке?

– Да! А я ведь главного не рассказала, – спохватилась княгиня. А все уиски! – Один человек видел, как Пашку обезглавили и в Неву бросили. На Петра и Павла дело было, в прошлом году.

– Врет твой человек! – заявила Дондрыкина.

Старичок же отнесся серьезно:

– Позвольте полюбопытствовать, кто сей свидетель? Али секрет?

– Почему ж секрет. Сидором Муравкиным звали!

– Позвольте, он ведь и сам без головы остался?

Сашенька кивком подтвердила.

– Дела… – протянул старичок.

– Я одного понять не могу, – Дондрыкина вразвалочку двинулась обратно к столу. – Тебе-то какое до этого дело?

– Мой муж – адвокат Антипа Муравкина. А я… я помогаю ему в установлении истины.

– Антип, если память мне не изменяет, – стал размышлять старичок, – прошлой осенью в Питере появился, значит, на Петра и Павла Пашку убить не мог. Следовательно…

Дондрыкина его опередила:

– Да жив Пашка! Кому ты веришь, Козьма Сысоевич? Ее отец моего разорил!

– Это, Мотя, к делу не относится. А верить – верю! Потому что Пашку знал хорошо. Не мог он такое письмо написать. Не мог! Приказчик – тот же посол али переговорщик. А Пашка хорошим приказчиком был! Он тысячу пуль бы отлил, мол, болен или родители помирают, землетрясение, наводнение, холера там или еще что, но обидных для невесты оскорблений ни в жизнь не допустил бы. Значит, не он писал, не он!

– А запрос? Климент запрос в волость посылал.

– Этот казус тоже легко объясним. С запросом червончик не пошлешь. А полиция наша без барашка в бумажке даже не почешется. Проверили по документам и отписались. По документам, поди, Пашка из своей деревни отродясь не выезжал.

– А кто письмо тогда написал? – не сдавалась Дондрыкина.

– Писал его тот, кому надо Пашку в твоих глазах опорочить. И кто точно знает, что Пашка не вернется. Убивец то есть!