Тут надобно сообщить, что Сашенька когда-то давно чувства к Лешичу испытывала, что, в общем-то, не удивительно. Жили они под одной крышей, виделись каждый день, в тринадцать «пришла пора, она влюбилась». Пятнадцатилетний Прыжов представлялся ей если не Онегиным, то точно Ленским. Лешич же, как и положено романтическим героям, оставался холоден, в кругу приятелей подсмеивался над нелепой отроковицей, писавшей глупые длинные письма на французском, хорошо хоть не в стихах.

Отвергнутая Сашенька по несколько раз в день с выражением читала финальный монолог Татьяны, тот самый – «я другому отдана», а засыпая, желала себе никогда не просыпаться. Была уверена, что после ее смерти, у утопающего в цветах гроба, злосчастный Лешич наконец прозреет! Будет безутешен! Будет руки себе ломать и молить Бога вернуть Сашеньке жизнь!..

Потому на повестку дня встал вопрос: где достать яд, которым граф Монте-Кристо потчевал Валентину де Вильфор?[49]

Эксперименты с мышьяком окончились плачевно. Сашенькин организм привыкать к яду отказался, сразу начались рвота и понос, опытный врач Илья Андреевич Тоннер быстро догадался о причинах и сделал промывание желудка.

А несчастный, ни в чем не повинный Лешич был сослан на обучение в Московский университет. Когда он оттуда вернулся, Сашенька уже была замужем за Диди. Тут-то и наступило долгожданное прозрение, но никакой радости княгиня Тарусова не испытала. Первая влюбленность давно была вытеснена большой и настоящей любовью!

Прыжов не отпускал Сашеньку, и ей тоже было не оторваться. Столько страсти, столько нежности вложил Прыжов в этот долгожданный поцелуй, что разум, цербер наших чувств и необдуманных порывов, куда-то вдруг спрятался. Мелькнула шальная мысль: почему бы и нет?

Несколько дней назад Сашенька с гневом бы ее прогнала. Не потому что ханжа, а потому что ей повезло. Они с мужем любили друг друга, потому верность была ей не в тягость. Родись она пятьдесят или сто лет назад, когда адюльтер был естественен, как насморк, все равно не изменяла бы Диди! Зачем?

Однако последние события поколебали отношение к князю. Вовсе не она, Диди должен был искать Марусю! Не она, а он должен был вести расследование. Но князь сидит рохлей, пишет пустые речи. Похоже, что сдался без борьбы! Где тот Диди, которого она любила? Нет его. Осталась бледная жалкая тень. А чувства, что ножи, тупятся от каждодневного употребления. Давно уже Сашенька не ловила восторженных взглядов мужа, волновавшие когда-то слова произносились теперь скороговоркой, физическая близость случалась все реже.

Лешич, Лешич! Как же хорошо он ее чувствует! Пятнадцать лет только вздыхал, а теперь, когда она терзаема сомнениями и мучениями, пошел в наступление.

Почему бы и нет?

Лешич наконец прервался, и Сашенька увидела его пьяные от счастья глаза. Сжав ей руку, он тихо произнес:

– Пошли!

Спасло то, что первое касание не в нумере случилось, в коридоре. Иначе…

А так выпало время подумать. Сейчас их ждет миг счастья, но что потом?

Объявить Диди, что уходит? А вдруг и впрямь руки наложит? Делать вид, что ничего не произошло? Украдкой пожимать Лешичу руки и наблюдать, как он ухлестывает за Натальей Ивановной? Стать воскресной любовницей, бегать по нумерам под сальными взглядами половых и портье за порцией телесных радостей?

А что скажут дети? Отец? Брат? Дядя?

В коридоре третьего этажа, всего в паре шагов от нумера, Сашенька остановилась.

– Я, пожалуй, пойду, – сухими губами без выражения произнесла она.

Лешич отпустил ее руку. Достал портсигар, вытащил папиросу. Чиркнув шведской спичкой, прикурил.

– А как же Маруся? Бросишь ее на произвол судьбы?

– Нет! Нельзя… Езжай к Диди. Все расскажи!

– Все? – удивился Лешич.

– Нет, конечно, – поправилась Тарусова. – Объясни, что ты случайно ехал мимо, заметил Осетрова с шампанским и проследил. А про меня ни слова! Дай-ка и мне папироску.

– Ты разве куришь?

– Еще нет, но сейчас начну. Говорят, думать помогает.

Прыжов продул гильзу, прикурил, отдал Сашеньке, та затянулась. К своему удивлению, не закашлялась, однако тут же закружилась голова.

– Может, все-таки зайдем? – грустно предложил Прыжов, кивнув на комнату.

Сашенька покачала головой:

– Нет, Лешич, прости. Мне надо идти.

– Я провожу!

– Нет! Мне хочется побыть одной.

– Я понимаю…

– Заставь Диди съездить к Антипу. И Марусю пусть к нему прихватит!

В намоленных стенах церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, что на углу Малого и Седьмой линии, наваждение отступило.

В какую бездну Сашенька едва-едва не свалилась! Каких мук избежала, справившись с минутным искушением!

Выйдя из храма, Сашенька не спеша, по теневой стороне Малого проспекта, добрела до набережной.

Нева в конце пути под собственной мощью разрывается на пять рукавов. Три меньших окаймляют Крестовский, Каменный и Елагин острова, а меж главных раскинулся Васильевский. Именно здесь по приказу Петра Первого когда-то вырыли каналы, по которым несчастные жители были вынуждены передвигаться на лодках. После смерти взбалмошного императора каналы сразу засыпали. Какая, к чертям, Венеция в местах, где полгода зима?

От речки пахло тиной. Красавицы чайки, переговариваясь на бесноватом своем наречии, кружили над водой и кучами мусора, неизбежными у всякой пристани. На другом берегу зеленела садами Петербургская сторона.

Петербургская! Именно здесь убили Сидора, Пашку Фо, здесь же живет преступник – купец Осетров.

Мысли, блуждавшие до того момента по закоулкам переживаний, вернулись к Муравкиным. Лешич, поди, уже доехал на Сергеевскую и огорошил Диди. Тот сейчас спешно одевается. Хватит ли ему терпения дождаться ухода Осетрова? Сталкиваться с ним опасно! Выслушав Марусю, Диди помчится к Антипу. Расскажет ли тот правду? Если увидит жену – непременно.

Завтра, уже завтра Осетрова изобличат. Сашенька живо представила себе допрос Маруси на суде, после которого ревнивая супруга Калины Фомича…

Черт побери, а собирается ли Аграфена Минична на заседание?

Надо срочно переговорить с Прошкой!

Вспомнив, что не завтракала, Сашенька купила калачей. Один съела сама, другим покормила голубей, которых попытались отогнать чайки. Пришлось угостить и их.

– Добрый день!

Прошка от страха спрятался под прилавок. Пришлось Гурию, второму приказчику, отложить полотно, которое обмерял аршином, и броситься Сашеньке навстречу: