– Он не мог убить Селиванова, – усмехнулась Амалия. – Мы с ним находились в тот момент в доме Снегирева. Забудьте о Федоре Алексеевиче. Я прекрасно помню, что вы считаете его человеком с клеймом, но, уверяю вас, он ни при чем. Между прочим, при мне упоминали, что вы забрали в интересах следствия вещи Колозина. Удалось обнаружить среди них что-то интересное?

– Абсолютно ничего, – Ломов выразительно скривился. – Но есть два настораживающих момента. Первый: в вещах студента зачем-то рылась маменька. Сама она об этом забыла упомянуть на допросе, зато не забыла одна из горничных, у которой недавно вычли из получки за разбитую сахарницу.

– Вот как! – протянула Амалия, и ее глаза зажглись. – А горничная, случаем, не заметила, чтобы ее госпожа присвоила или утаила что-то из вещей?

– Она уверяет, что Елена Владимировна все перерыла, но, кажется, ничего не взяла, – Ломов издал сухой смешок. – Когда я спросил у хозяйки дома, что она искала в вещах жертвы, она стала бледнеть, краснеть, падать в обморок, лгать и изворачиваться. В конце концов, я заставил ее признаться, что убийство студента заставило ее понервничать, она подумала, что среди его вещей окажется нечто, что прольет свет на случившееся, и поэтому все просмотрела. По-моему, она гораздо больше опасалась, как бы Колозин не притащил в их дом что-нибудь скверное – вроде запрещенных изданий, к примеру.

– Скажите, вы ей верите? – спросила Амалия.

– Я никому не верю, – спокойно ответил особый агент, он же по совместительству следователь по особо важным делам. – Может быть, она сказала правду, а может быть, и нет. Странно, что Снегирева считают умным человеком…

– Вы это к чему?

– Будь он так умен, как о нем говорят, он бы на ней никогда не женился.

– О! Сергей Васильевич, давайте все-таки не будем смешивать личную жизнь и…

– Нет, сударыня, будем. Еще как будем, – ответил Ломов, который по части упрямства мог сравняться со своей собеседницей и даже превзойти ее. – Лично мне даже жаль, что горничная разбила всего лишь одну сахарницу, а не целый сервиз. Если бы ее лишили жалованья за несколько месяцев, она, может быть, вспомнила бы, что Снегирева взяла из чемодана студента именно то, чего там недостает.

– А что, там чего-то не хватает?

– Ну да. Помните, я говорил, что есть два настораживающих момента? Второй момент – вещи Колозина. Меня сегодня целый день рвут на части, и я никак не могу сесть и спокойно разобрать содержимое чемоданчика. Если бы меня на полчаса оставили в покое, я бы понял, что именно меня беспокоит.

– Вы можете оставить чемоданчик Колозина здесь, – быстро сказала Амалия. – Я посмотрю.

– Думаю, так и придется сделать, – усмехнулся Ломов, поднимаясь на ноги. – Я нарушаю все мыслимые и немыслимые должностные инструкции, но так как Порошин и Ленгле не дадут мне покоя, придется просить вас о помощи. В вещах студента не хватает какой-то мелкой вещи, пустяка, который совершенно точно должен там находиться. И я чувствую, что упускаю что-то, и бешусь, потому что никак не могу вычислить, о чем именно идет речь.

Во флигеле генеральского дома Федор Меркулов тяжелым шагом подошел к своему столу и какое-то время стоял возле него, глядя на лампу, столешницу, стопку любимых книг и чернильный прибор. Потом усталость взяла свое, и он опустился на сиденье стула.

Все разрешилось без его участия, Селиванов исчез, как будто его никогда и не было. «Позвольте, а конверт? – бухнул чей-то голос в его мозгу. – Он же обещал оставить конверт на случай своего исчезновения…»

– Соврал, – пробормотал Федор, обращаясь не то к часам, не то к семейной фотографии на стене. Мама сидит с горделивым видом, три сына стоят вокруг нее, все трое – в военной форме. Теперь остался только он один. Как, как ему могло в голову прийти, что он имеет право свести счеты с жизнью и бросить мать – одну, совсем одну?

Неловко повернувшись, он залез рукой в карман и достал револьвер. Сейчас тот, похоже, смирился и выглядел как бесполезный кусок металла… Почти как детская игрушка.

Федор откинул барабан, чтобы разрядить оружие, и замер. Он совершенно точно помнил, что зарядил револьвер утром, до того, как выйти из флигеля. Но сейчас в барабане не было ни единого патрона.

Меркулова бросило в жар. Он выдвинул ящик стола, машинально убрал в него оружие, задвинул ящик, издавший легкий скрип, и вышел в соседнюю комнату.

Анна Тимофеевна сидела в широком кресле, читая журнал. Она бегло улыбнулась сыну и перелистнула страницу.

Чувствуя в горле ком, Федор подошел к ней и неловко опустился на колени возле ее кресла. Слегка изменившись в лице, Анна Тимофеевна отложила журнал и вопросительно посмотрела на сына. На широкой руке генеральши, лежавшей на подлокотнике, были видны морщинки и немногочисленные коричневые пятнышки, но это была самая дорогая рука на свете, и он припал к ней губами, а потом прижался лбом.

– Мама, прости меня, – только и мог проговорить Федор. Его душили рыдания. – Я больше никогда… никогда…

– Ничего, – шепнула мать и свободной рукой погладила его по темно-русым волосам. – Все будет хорошо, Феденька, даю тебе слово… Все будет хорошо!

Доктор Волин привык не замечать усталости, но в последние дни на него навалилось слишком много: влюбленность Ольги Ивановны, поставившая его в затруднительное положение, вечер у Снегирева, не оправдавший его ожиданий, занесенное снегом тело Колозина у кустов боярышника и все, что было связано с убийством Селиванова – снег, почерневший от крови, и труп, у которого практически не осталось головы.

При жизни Куприян Степанович был не последним человеком в уезде и не позволял обращаться с собой кое-как, но после смерти он почти сразу же и определенно превратился в обузу, причем для всех, кто имел с ним дело. Порошина стошнило, как только он увидел месиво, оставшееся от головы Селиванова, товарищ прокурора храбрился, но ему тоже было не по себе, следователь по особо важным делам, приехавший из Петербурга, куда больше интересовался следами убийцы, чем собственно жертвой. Когда зашла речь о том, везти ли тело в больницу, где в погребе было оборудовано нечто вроде ледника, или сразу домой к фабриканту, Ольга Ивановна не удержалась и колюче заметила:

– Он ведь нашу больницу и знать не хотел. Когда вы, Георгий Арсеньевич, просили построить еще один корпус, который очень помог бы в случае холерных эпидемий… Помните, что сказал тогда Селиванов? Что если кто-то умирает от холеры, значит, так тому и быть и нечего вмешиваться в божественное предназначение…

Волин нахмурился. Он находил, что злопамятность не к лицу женщине – да и мужчине тоже, если уж на то пошло.

– Речь сейчас вовсе не об этом, Ольга Ивановна, – промолвил он с неудовольствием. – В конце концов, мы прекрасно обошлись без участия господина Селиванова. Я только что узнал: новый корпус начнут строить весной, благотворители выделили для него деньги.