* * *

С надгробья над могилой моей матери исчезла не только стеклянная ваза, но и почти все буквы из надписи. Сло́ва «Покойся» на камне больше не было, осталось только «с миром» – бессмысленный обрывок фразы, наводящий на мысли о долге, который никогда не будет выплачен до конца. Из названия городка, где мама родилась и где я тоже провела часть детства, пропали все согласные буквы. Кто-то выковыривал их одну за другой, пока не остались только гласные, по которым понять что-либо было невозможно. Фамилия тоже исчезла, за исключением заглавной «Ф», немного похожей на букву на вывеске пансиона моих теток. Проигравший теряет все, даже собственное имя. Мы его потеряли – женщины из рода Фалькон, королевы умирающего в агонии мира.

Вазу я взяла с соседней могилы, чтобы принесенные мною белые гвоздики не завяли от жара моего собственного стыда. Со дня смерти мамы прошло больше месяца, и хотя я уже почти перестала быть Аделаидой Фалькон, мне хотелось остаться ею еще немного – хотя бы то недолгое время, пока я буду стоять возле могилы мамы. Мне хотелось сказать ей, как сильно я ее любила. Я ее любила, а теперь я тоже была мертва. Мама была под землей, я – на поверхности, но это ничего не меняло, и сегодня я пришла на кладбище, чтобы говорить с ветром, вновь соединяя наши миры в один.

Не знаю, как долго я стояла возле могилы. Знаю только, что это был самый длинный разговор из всех, какие мы когда-либо вели. И хотя слова не произносились вслух, а объединивший нас на время клочок земли был совсем крошечным, мы были близки, как раньше. И в этом мире ближе друг к другу мы быть уже не могли. Смерть приходит быстро, когда мир совершает новый оборот. А наш мир, мама, не вращался до тех пор, пока мы не обрели друг друга, как в стихотворении Еухенио Монтехо. Он не вращался, но он накренился и рухнул на остальных. Он сокрушил, расплющил и живых, и мертвых, накрепко связав их в одно. Нашего дома больше нет, мама. От него ничего не осталось – я не сумела его уберечь. Ты должна узнать и другое, мама… Я больше не ношу твою фамилию, и я скоро уеду. Я не жду, что ты меня поймешь, но я верю, что ты меня услышишь. Ты ведь слышишь меня, мама, правда?… Ты здесь?… Я пришла рассказать тебе о том, что представлялось мне очевидным, но на деле оказалось совершенно иным. Все вещи в мире часто оказываются сложнее, чем думаешь. Я пришла сказать, что никогда не жалела о том, что для нас обеих мой отец был все равно что мертв. Мне было достаточно того, что у нас с тобой – одинаковое имя, и я носила его с гордостью. Оно было единственной крышей над моей головой, в которой я действительно нуждалась. Ты – Аделаида Фалькон, и я – Аделаида Фалькон. Назвав меня своим именем, ты укрыла меня от всего мира, защитила меня от его пошлости, грубости, глупости и невежества.

С самого раннего детства я втайне гордилась, что ты не осталась жить в своем родном городе – красивом, овеваемом ласковым океанским ветром, но в конце дня все равно становившемся маленьким, пыльным и душным. Я гордилась тем, что у тебя были другие интересы, помимо игры в бинго, рома и коричного гуарапо[43], которые рано или поздно все равно проникают в души всех, кто жил или живет в Окумаре-де-ла-Коста. Я радовалась, что ты была так не похожа на своих сестер. Что ты была сдержанной и немногословной. Что ты презирала предрассудки и грубость. Что ты много читала и учила читать других. Ты была для меня целой вселенной, мама, которую я принимала как данность. Настоящей страной с музеями, театрами, балетом и книгами, с людьми, которые следили за своей внешностью и манерами. Тебе не нравились те, кто слишком много ел или пил. Не нравились те, кто слишком громко кричал или плакал. Ты не выносила чрезмерности, мама. К счастью, ты не увидела, как сильно все изменилось. Теперь всего стало слишком много – страха, грязи, смерти, голода.

Пока ты угасала, страна неотвратимо сходила с ума. И чтобы выжить, нам приходилось делать вещи, о которых раньше невозможно было даже помыслить – охотиться на ближних или молчать, рвать чужие горла или смотреть в сторону. Мне приятно знать, что ты не дожила до этого. Теперь у меня другое имя, я изменила его, но вовсе не потому, что захотела бежать из страны, которая была у нас с тобой и которая называлась «Аделаида Фалькон». Я сделала это из страха, мама. Как ты знаешь, я никогда не была такой храброй, как ты. Никогда. И именно поэтому в этой новой войне твоя дочь оказалась одновременно на обеих сторонах: я охочусь на ближних, и я держу рот на замке. Я из тех, кто защищает свое и крадет чужое. Я принадлежу сразу к обоим лагерям – к худшей части и одного, и другого, потому что с тех, кто, подобно мне, живет на острове трусости, меньше спрос. Да, мама, я боюсь. Во мне нет ни капли того спокойного мужества, какое было в тебе. Ты хотела, чтобы я была храброй, но я не оправдала твоих надежд. Помнишь, как сказано в стихотворении Борхеса?.. «Родители мои меня зачали, // Для тверди, влаги, ветра и огня, // Ласкали и лелеяли меня, // А я их предал…»

Я знала женщин, которые мели патио, чтобы хоть чем-то занять свои одинокие дни. Ты тоже делала это. Мы – вымершая раса, пресекшийся род… Мы все, включая и моих теток Амелию и Клару, и тех, кто жил до них, и даже тех, кто посещал нас в наших сновидениях. Вырезанные из тонкой бумаги женщины, которые раскачиваются на проволочных вешалках в шкафу моих ночных кошмаров. Суровые старухи из церкви в Окумаре, с ног до головы одевавшиеся в черное в дни чьих-нибудь девятин и на Страстной. Женщины, которые курили свои сигареты фильтром наружу[44] и теряли зубы, потому что слишком много и часто рожали. Женщины, которые приходили к умирающим домой и пытались прогнать смерть просто сказав ей: «Прочь! Прочь!» Они населяли мир, который теперь – в моих воспоминаниях – разбух и стал огромным. Помнишь, тетя Амелия всегда вставала очень рано и сразу начинала мести двор? Помнишь?.. Я видела, как она старательно терла и скребла цементный пятачок патио, вокруг которого росли чахлые кусты и скрюченные деревья: тамаринд, маракуйя, манго, сапота, кешью, генипа, лагенария, каменная слива и гуанабана. То, что падало с ветвей, было и сладким и кислым одновременно, спелые плоды оставляли во рту привкус гнили и в то же время содержали столько сахара, что сердце начинало отчаянно биться, а язык переставал ощущать сладость. Тетя Амелия жила своим садом, она была владычицей места, где росли молодые саженцы и выкорчевывались старые пни, где жизнь и смерть шли рука об руку. Я помню ее, мама, – бесстрашную воительницу в ночной рубашке, которая выходила в сад с граблями и мотыгой, чтобы снова и снова убивать свои воспоминания наповал.

Да, мама, наша жизнь была полна женщин, которые чистили и скребли, стараясь избыть свое бесконечное одиночество. Она была полна одетых в черное женщин, которые прессовали табак[45] и лопатой убирали с патио разбившиеся о бетон спелые фрукты. В отличие от них я не умею даже вытряхнуть пыль. У меня нет патио и нет манговых деревьев. На улице, на которой я живу, с деревьев падают только разбитые бутылки. У нас с тобой не было даже палисадника, мама, но я говорю это не в упрек тебе. Ранним утром и иногда днем я начинаю мести свою память, пока она не начинает кровоточить. Я собираю воспоминания и сгребаю их в кучи, как в Окумаре-де-ла-Коста мы когда-то поступали с опавшими листьями, чтобы вечером их сжечь. Мне всегда очень нравилось, как пахнет костер, но теперь я разлюбила этот запах. Огонь способен очистить только тех, у кого ничего нет. В теперешних моих кострах слишком много горя и опустошенности.