– Дерьмо! – выпалил он.

– Ага.

– Дерьмо.

– Ага.

– Что это было?

– Не знаю.

– Такое уже бывало?

– Нет.

– Дерьмо.

– Ага, – сказал я, радуясь тому, что могу наполнить легкие.

Хотя наши фонари лежали на полу, количество римских свеч, катящихся колес, серпантинов, шутих и световых спиралей на полу и стенах не уменьшалось.

– Эта хреновина не отключена, – сказал Бобби.

– Отключена. Ты сам видел.

– В Уиверне все не такое, каким кажется, – процитировал меня Бобби.

– Каждая комната и коридор, которые мы прошли, ободраны и обесточены.

– А два этажа над нами?

– Голые стены.

– А внизу ничего нет?

– Нет.

– Там что-то есть.

– Если бы было, я бы нашел.

Мы подняли фонари, и когда лучи двинулись вдоль стен и пола, извержение света в стекловидной поверхности утроилось – нет, учетверилось, пока не стало гневным и яростным. Должно быть, настало четвертое июля: вокруг летали воздушные шары с яркими лентами, в воздухе взрывались ракеты и хлопушки; били фонтаны; все это было беззвучно, но до ужаса реально и так походило на праздник Дня независимости, что мы ощущали запах селитры, серы и угля, слышали марш Джона Филиппа Соузы и чувствовали вкус горячих сосисок с горчицей и жареным луком.

Бобби сказал:

– Еще не кончилось.

– С чего ты взял?

– Подожди.

Бобби изучал непрестанно меняющиеся цветные узоры света так, словно они были словами, напечатанными на странице; надо было только знать буквы.

Хотя я сомневался, что эти роскошные отражения содержат больше ультрафиолетовых лучей, чем луч вызвавшего их фонарика, но мои глаза не привыкли к столь яркому свету. По моему неприкрытому лицу и рукам лились ручьи и потоки, по ним непрерывно барабанили кванты, но даже если световой дождь нес мне смерть, сопротивляться этому вдохновляющему зрелищу было невозможно. Мое сердце колотилось не столько от страха, сколько от ощущения чуда.

А затем я увидел дверь.

Очарованный карнавалом света, я повернулся вокруг своей оси и сначала ничего не заметил. Лишь потом до меня дошло, что именно я вижу. То была массивная круглая дверь диаметром в полтора метра, сделанная из полированной стали. Именно таким нам представляется вход в подвалы банка. Не оставалось сомнений в том, что она была герметичной.

Я вздрогнул и шагнул к двери… но она исчезла. Пандемониум быстрых, как газели, пятен света и тени не мешал мне видеть круглое отверстие в стене, через которое мы вошли сюда: дыру с темным бетонным тоннелем за ней, ведущую в то, что когда-то было воздухонепроницаемой камерой.

Я сделал два шага к отверстию, прежде чем понял, что Бобби разговаривает со мной. Повернувшись к нему, я снова заметил дверь, на этот раз краешком глаза. Но когда я посмотрел на проклятую штуковину прямо, ее там не оказалось.

– Что случилось? – тревожно спросил я. Бобби погасил свой фонарь. Потом он ткнул пальцем в мой и сказал:

– Выключи.

Я сделал, как он велел.

Фейерверки в стекловидной поверхности должны были тут же исчезнуть и смениться абсолютной темнотой. Однако цветные звезды, хризантемы и вращающиеся колеса продолжали жить в этом таинственном материале, передвигаться по всей комнате, образовывать карусель света и тени, меркнуть и уступать место новым огненным извержениям.

– Оно управляет собой, – сказал Бобби.

– Кто управляет?

– Процесс.

– Какой процесс?

– Помещение, машина, процесс… Что бы ни было.

– Оно не может управлять собой, – заспорил я, отрицая очевидное.

– Лучевая энергия? – предположил он.

– Что?

– Энергия световых лучей?

– Ничего не понимаю…

– Я и сам не понимаю. Но что-то должно было включить эту чертовщину. Энергия лучей фонариков. Я покачал головой:

– Не может быть. В них почти нет энергии.

– Эта хреновина впитывает в себя свет, – стоял на своем Бобби, шаркая ногой по сверкающему полу, – превращает его в энергию и использует ее для того, чтобы начать вырабатывать энергию самостоятельно.

– Как?

– Как-то.

– Это не наука.

– В «Звездных войнах» показывали штуки и похлеще.

– Это колдовство.

– Наука или колдовство, но это есть.

Даже если Бобби был прав – а в его словах была по крайней мере крупинка истины, – феномен не мог поддерживаться вечно. Часть световых извержений начала меркнуть. Это относилось как к краскам, так и к интенсивности излучения.

У меня так пересохло во рту, что в воображении мигом появилась запотевшая бутылка «Хайникена» и мучительно долго не хотела исчезать.

– Почему этого не было раньше? – наконец произнес я.

– А ты когда-нибудь приходил сюда с двумя фонарями?

– Нет. Я однофонарный.

– Может быть, это была критическая масса. Минимальное количество света, необходимое для включения.

– Критическая масса из двух вшивых фонариков?

– Может быть.

– Бобби Эйнштейн. – Я посмотрел на выход с тревогой, которая слегка уменьшилась из-за ослабления яркости светового шоу. – Ты видел ту дверь?

– Какую дверь?

– Толстую и круглую, как у ядерного реактора.

– Ты что, пива перепил?

– Она была там и не там.

– Дверь?

– Ага.

– Брат, это не дом с привидениями.

– Зато лаборатория с привидениями.

Я удивился тому, каким правильным и подходящим к случаю оказалось слово «привидения». Инстинкт подсказывал: да, это так. Такой дом не обязательно должен быть заброшенным, иметь множество высоких шпилей, трескучие половицы и быть холодным как склеп. Я явственно ощущал присутствие злобных духов, приникших к невидимой преграде между моим и их миром, атмосферу ожидания, предшествующую скорой материализации злобного и склонного к насилию существа.

– Дверь была там и не там, – упорствовал я.

– Это похоже на дзен-буддистский коан: какой звук можно извлечь, хлопая одной ладонью? Куда может вести дверь, если она «там» и одновременно «не там»?

– Не думаю, что у нас есть время для медитации.

Я действительно ощущал, что время уходит и космические часы быстро тикают, приближая нас к развязке. Это предчувствие было таким сильным, что я едва не устремился к выходу.