Капитан долго молча смотрел на меня. Потом произнес:

— Ты первый… нет, действительно, самый первый, от кого я такое слышу. Понимаю, какой сумбур царит сейчас у тебя в душе, так что не стану переубеждать. Но скажу еще одно, и покончим с этой темой. Если ты захочешь узнать больше — а есть много, что тебе следует знать, — мы будем рады тебя учить. Думаю, ты сам это поймешь, когда придет время.

Он взял баранью кость, откусил кусочек мяса и швырнул ее в камин. Темно-красный отсвет от объятых пламенем угольев придавал его профилю мрачное и задумчивое выражение, а в серых глазах плясали искорки огня. Он все водил и водил пальцем по краю бокала.

— Капитан… — Я чувствовал себя так, словно куда-то падаю (и даже ухватился за край стола). — Вы дали ответы на все мои вопросы, а я на ваши ничего не ответил. И вот теперь говорю: я остаюсь с вами. Ум мой радуется, но душа пуста. Если вас устраивает заблудшая душа, которой нет спасения, если подходит человек, павший духом и заблудившийся в потемках, я буду вам служить. Моя любовь к матери церкви остыла, я вижу только гниль и тлен там, где раньше видел спасение. Если вам сгодится такой, как я, то я к вашим услугам. — Сказав это, я сделал хороший глоток вина и посмотрел капитану прямо в глаза.

— Договорились, — ответил де Монтальяк и пожал мне руку. — Могу еще кое-что добавить, мастер Петрок из Онфорда. Твое сердце вовсе не пусто: оно наполнено чувствами, оно сильное, а душа твоя лишь отупела и закоптилась в дыму всех этих фальшивых ритуалов. Но она еще засияет. Теперь ты один из нас. Ты прав: мои люди не приносят клятв, так что ты присоединяешься к нам по собственной воле и можешь уйти, когда и где захочешь.

Мы снова выпили, и ночные тени вокруг нас еще больше сгустились, так что мы стали просто двумя приятелями, наслаждающимися вином, теплом и обществом друг друга. Но я уже был другим. Моя вера ушла от меня: это я знал точно.

Два дня спустя мы покинули Гренландию. Капитана я видел мало, занятый работами на корабле, а он был в городе по своим торговым делам — и теперь, уже точно зная, что это за дела, должен сознаться, я думал о них с сильно возросшим интересом.

На следующий день после нашего странного вечера в таверне я принайтовывал на палубе бочки с водой. Тут по ходням взбежал капитан — на лице его ясно читалась досада. Он направился к себе в каюту и захлопнул дверь, а потом я услышал, как они с Жилем громко о чем-то спорили. Внезапно донесся взрыв смеха, и капитан выскочил наружу, на сей раз широко улыбаясь. И сбежал по сходням обратно в грустные объятия Гардара.

Поздним вечером следующего дня, когда солнце, осчастливившее нас хилым послеполуденным светом, уже опускалось за горные выси на западе, на причале вдруг началась какая-то суматоха. Я сидел на баке, наращивая канат. Выглянув через борт, я увидел наших матросов во главе с капитаном и Павлосом — они тащили три длинных тюка, каждый футов шести в длину, бесформенных и угловатых, завернутых в черную просмоленную парусину. Парусина была очень скользкая или, может, тюки слишком тяжелые, потому что они удерживали их явно с трудом. Я скатился по трапу и крикнул, что сейчас помогу, но Павлос отмахнулся. В конце концов, кряхтя и ругаясь самыми последними словами, они подняли тюки себе на плечи и втащили на борт. Потом вручную спустили их в трюм, откуда донеслись новые приглушенные проклятия, поскольку в тесном помещении под палубой возиться с неуклюжими тюками было еще более затруднительно. Наконец оттуда вылез Павлос, весь в пыли и с кровоточащей царапиной на темечке.

— И что это за чертовщина? — спросил я у него.

Он сплюнул и потер ушибленную макушку.

— Господи Иисусе, Дева Мария и все траханые святые! Китовый ус! Отличная идея, тебе не кажется? Такого количества китового уса хватит, чтобы состряпать целого слона, черт бы его драл! Или ублюдочного кита! — Он затопал прочь и скрылся в капитанской каюте.

Я был не в силах сдержать смех, возвращаясь к своему недоделанному канату. Ну надо же, слон из китового уса! Или сотни, тысячи совокупляющихся парочек из китового уса — для всех епископов христианского мира! Ха! Я тоже сплюнул, чувствуя себя необыкновенно счастливым оттого, что все еще жив.

Мы отдали швартовы на следующий день перед рассветом. Наше обратное плавание из Гардара было не слишком приятным, чтобы часто о нем вспоминать. Почти с самого начала, едва мы покинули эту убогую гавань на краю света, нам пришлось преодолевать бесконечную череду огромных зеленых волн, вздымавшихся со всех сторон. Иногда, когда ветер чуть слабел и дул менее свирепо, они поднимались как пологие холмы, так что я даже представлял себе, будто мы оказались в залитой водой стране ниже уровня моря, а меловые холмы Англии вдруг по какому-то дьявольскому капризу обратились в жидкость. Но когда налетали шквалы — а они налетали все время, каждый день, в течение двух недель, — холмы превращались в горы, вздымавшиеся над нами, и их острые гребни дрожали подобно чудовищным зеленым языкам пламени, и словно дым срывалась белая пена.

Теперь я был на палубе почти все время, как и остальные члены команды, — я уже во всех отношениях стал настоящим матросом. Это произошло во время перехода из Исландии: хотя никто не давал мне таких приказов, я сам включился в работу и вскоре уже чинил паруса и тянул шкоты вместе с остальными. Мои мягкие школярские руки сначала бунтовали, и пришлось два-три дня побегать в повязках, пока не зажили кровавые мозоли, воспалившиеся от соленой воды. Но вскоре пальцы и ладони огрубели, словно подметки, и я даже счел такое их превращение приятным. Прежде чем уснуть, я ощущал каждую мышцу — причем даже с некоторой гордостью. Полагаю, они символизировали мое полное превращение в другого человека, хотя тогда я думал, что просто вспоминаю о тех временах, когда трудился вместе с отцом, выкладывая каменные стены или заваливая овец во время стрижки. Долгий период между той жизнью и нынешней, мое длительное полусонное, как мне теперь представлялось, существование в аббатстве, а потом и Бейлстере, стали понемногу размываться в памяти, как давний полузабытый сон.

Имело место и еще одно превращение. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я впервые задумался о языке, которым мы пользуемся на борту. Это был lingua franca, упрощенный язык купцов и торговцев, внебрачный сын провансальского наречия и множества других, на которых говорят в Италии и Испании, с заимствованиями из арабского, греческого, сефардского, то есть языка испанских евреев, и сотен других диалектов мира. Я в первый месяц с большим трудом, спотыкаясь на каждом шагу, объяснялся на этой смеси, припоминая свои скудные познания во французском, древнегреческом и, конечно же, латыни, а также пару фраз на немецком. Однако, сам того не замечая, вскоре выучил этот lingua franca, одновременно осознав, что начал болтать и по-провансальски, на родном языке капитана, Жиля и, кажется, четверти остального экипажа. Мне все больше и больше нравился этот мягкий, даже нежный язык, его поэтичность, так контрастно звучавшая на плывущем в открытом море корабле с его грубой повседневностью.