что в начале лета в Волине происходили большие торжества в честь какого-то идола, не связанного с племенным храмом. Из контекста вытекает, что это были русалии конца весны, а идол — это скорее всего лишь литературный оборот, имеющий целью указать цели торжеств, которые в действительности устраивались для почитания мертвых[468]. В гонтине в то же время хранились различные сакральные объекты, и прежде всего священная пика Юлия Цезаря, и этот факт, приведенный в Vita Prieflingenis, повторяют Эбон и Херборд[469]. Волиняне считали, что эта пика имеет божественную природу (или магическую силу), видели в ней гарантию безопасности (что является апотрофеическим свойством амулета) и знак победы[470]. То есть пика выполняла функцию племенного амулета и по этой причине особенно почиталась и находилась внутри храма. Но существовали и другие сакральные предметы: изображения каких-то богов (?), simulacra, idola maiora et minora, скромные статуи идолов[471], — все это было перечислено без конкретных объяснений, а значит, имело второстепенное значение по сравнению с пикой. Тем не менее, эти предметы наряду с пикой мы можем причислить к разряду амулетов, талисманов — «наузов», о которых сообщали русские средневековые проповеди. Средневековые этимологи возводили название Волин к имени Юлия Цезаря, отсюда вытекало помпезное определение этой пики, название которой в славянской форме можно реконструировать как просто волинская пика. Нет здесь никакого конкретного сообщения о волинских жрецах, а если Эбон и использует подобное определение, то разве что в значении колдунов[472]. В итоге мы можем исключить Волин из сферы политеизма, с точки зрения религиозных представлений он был более близок к Поморью (и Польше), чем к Полабью.

Что же касается идолопоклонства в центральных городах Полабья, обращенных во время второй миссии Оттона, который в то время (1128) отправился через Магдебург и Гавельберг, то Vita Prieflingenis сообщает только общие сведения о проповедовании евангелия в городах Узноим, Готьков (Хозгов), Вологощь (Ологост), а также Дымин (Тимин)[473]. Остальные два жития черпают соответствующие данные из общего источника[474], однако Эбон предоставляет о Гавельберге больше сведений, чем Херборд: он знает имя местного князя Витикинда и настаивает, что по его просьбе епископ читал свою проповедь народу, что не согласуется с информацией Vita Prieflingenis, утверждавшей, что проповеди епископа были запрещены по велению магдебургского архиепископа Норберта[475]. Поэтому под знаком вопроса остается достоверность последующей информации Эбона, хаотичного в своем повествовании и склонного к преувеличениям. Он сообщает, что в день прибытия епископа народ отмечал праздник какого-то божка Геровита, а скорее всего Яровита[476]. Какой-то весенний языческий праздник (в начале мая) был возможен, возможна также была центральная роль Яровита в каком-то языческом обряде, аналогичная роль Святовита в Арконе. И в этом случае следовало бы отметить перенесение его культа в Вологощь, где также почитали божка с тем же именем. Эта информация вызывает некоторые сомнения, поскольку культ переносился в новое место скорее в случае его упадка в первоначальном месте, как это было в случае Радогоста и Святовита. В соседнем Дымине деятельность епископа стала невозможной из-за разразившейся войны с лютичами[477]. В Узноиме миссия была излишней, так как этот город «был уже орошен водой спасительного учения»[478]. В двух остальных городах идолопоклонство еще процветало, и население яростно сопротивлялось миссии. В Вологощи какой-то жрец подстрекал население к сопротивлению, прибегнув к мистификации, — переодетый в бога, он явился в лесу какому-то крестьянину, направлявшемуся на рынок в город, и пригрозил, что плоды полей и лесов, а также приплод животных получат только те, кто поклоняется ему, а не чужому богу[479]. История с этой мистификацией кажется скорее результатом миссионерской пропаганды, которая воспользовалась рассказом наивного крестьянина для высмеивания жреца, тем не менее выдумка отражала общее убеждение язычников в покровительстве богов. В Вологоще стоял храм, посвященный богу Яровиту, имя которого переводилось на латынь как Марс. В храме висел щит огромных размеров и искусной работы, обеспечивающий народу победу в любой битве[480], то есть опять же амулет, аналогичный волинской пике. Имя бога в Готькове не было указано, но зато в обоих житиях сохранилось описание храма как великолепного строения (mire magnitudinis ас pulchritudinis), возведенного, по свидетельству Херборда, за 300 гривен[481], что кажется преувеличением, однако данное сообщение может стать подтверждением предположению, что для постройки храмов приглашались мастера иностранного происхождения, чья работа оплачивалась наличными. Скорее всего Эбон дважды допускает неточность, говоря о «фавнах» (множ. число) в Готькове, а затем — об уничтожении идолов (simulacra) — также во множественном числе[482], хотя нет никакого конкретного свидетельства о втором готьковском божестве[483]. Это якобы были изваяния необычайной величины и чрезвычайно искусной работы, которые, как утверждает склонный, впрочем, к вымыслу Эбон, были сожжены во время миссии, несмотря на протесты жрецов и лишившегося возможности участвовать в жертвенном вкушении и питии (fercula et pocula) народа. Таким образом, и в этих городах мы находим уже известную нам культовую модель, что, однако, еще не является доказательством ее всеобщего распространения.

Данные авторов-предшественников дополняет Хельмольд, приходской священник из Бозова у Плонского озера, расположенного на западной окраине Вагрии — пограничной земле бодричей. Этот автор не интересовался верованиями лютичей[484], но зато рассуждал о неупоминавшейся в более ранних источниках религии бодричей, а также о религии ранов, которым Вагрия платила дань[485]. Автора отличала хорошая информированность в данной области, а если Брюкнер и оценивал с предубеждением его данные, то только потому, что был подвержен своему старому, необоснованному скептическому отношению к этому автору хроники. Достоинством Хельмольда как источника информации является то, что он писал зачастую на основании лишь собственных наблюдений, поскольку о религии славян в то время иные источники не сообщали, в частности одной из тем повествования Хельмольда стало возрождение после смерти короля Канута (1131) языческого культа. Именно к этому моменту относятся его обобщающие замечания о религии бодричей: кроме рощ и демонов (penates), которыми изобиловали поля и селения, предметом почитания были в основном Прове — бог старогардской (то есть вагрийской) земли, Сива — богиня полабов (то есть маленького племени с этим названием), Радигаст — бог собственно бодричской земли. Этим божествам служили жрецы, им приносились жертвы и воздавались всяческие почести[486].

Автор приводит и другие подробности культа язычников-бодричей, а также ранов, но уже из приведенных слов вытекает, что и бодричам был знаком политеизм, и у них существовала категория жрецов; однако следует отметить, что у автора