Дрок кивнул.

– Конечно! – Гвоздецкий отстёгивал егерский палаш, который, как он утверждал, достался ему от отца, а тому от деда. – Мы им оставили половинный комплект трофейных ножниц, проволоку резать…

– А сами?..

– Сами у германца ещё достанем, у них много, и качеством они лучше, а наша двенадцатая армия этой ерундой совсем бедная…

Курашвили продолжал сидеть бланко́вый, он ничего не понимал и решил схитрить.

– Я не пъисутствовал, господа, а что было написано по-немецки?

– Привет от дорогого А́вгустина! – с места ответил фон Мекк.

Курашвили, не получив внятного ответа, скроил удивлённую мину.

– Песенка есть такая, тирольская, что ли: «Ах, ду либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!» и так повторяется по кругу: «Ах, ду либер Аугустин!..» много раз!

– Это вы кого-то взяли на цук, что ли? Это же по уставу запъещено!

– У нас в Одессе, дорогой доктор, говорят: «Если что-то даже по уставу запрещено, но очень хочется, то на запрет, в смысле устав, можно и наплевать!»

– А кого взяли? – не удовлетворился Курашвили.

– Смену, Алексей Гивиевич, нашу смену, – не удержался и пожалел доктора Кудринский.

– Кстати, господа, если вы обратили внимание, всё это время с той стороны, от противника, не было слышно ни одного выстрела.

– А вы не видели салют, который устроили немцы нашей бутылке коньяка и фотопластине? – Гвоздецкий держал в руке флютку, и было понятно, что он сейчас выпьет.

И тут Курашвили понял, что если он что-нибудь и поймёт, о чём сейчас говорят господа офицеры, то это будет позже или когда-нибудь потом, но он всё же не сдавался.

– А кто знает, господа, в Йиге будет остановка?

– А вам зачем? – повернулся к нему фон Мекк, и присутствующие хитро переглянулись.

– По съокам нашему Четвеътакову выписываться, не отстал бы от полка… – смутившись, ответил Курашвили.

– Разве это ваша забота? – спросил Дрок.

– А вы ему записку оставьте у коменданта станции… – подхватил фон Мекк.

– А что написать? – спросил Курашвили.

Дрок и Гвоздецкий в ответ пожали плечами.

– А напишите… что-нибудь…

– А можете ещё написать… например… главному хирургу…

– Вместе они быстро разберутся…

Неведомо какими путями слух о «рождественских каникулах» Курашвили дошёл до офицеров, и они нет-нет да и подначивали.

– Ну вас, господа… – Курашвили сделал вид, что обиделся, вырвал из блокнота листок, устроил на коленях на томике Чехова и написал записку для Четвертакова, что полк снялся с места, все указания он должен получить у военного коменданта, расписался и поставил дату «29 февраля 1916 года».

* * *

«Почему никто не указал, где встать? – думал Жамин, глядел на схему и вправо и влево посматривал на широкую Двину. – И этого нет нигде, шулера…» Шулером Жамин называл начальника отряда поручика Смолина и злился на него. А мог и не злиться, присутствие Смолина в отряде отмечалось только тем, что Смолин и его свита принимали утреннее построение, издалека наблюдали за учениями, а вечером являлись и Смолин с Жаминым до утра садились за карты. Пили, Жамин отказывался, а Смолин каждый раз предлагал и принимал отказ моментально и без возражений, приговаривая: «Ну, дружище, воля ваша!»

Вопрос места, где встать, возник, когда прошли Ригу.

Миновали насквозь, Жамин почти не заметил, был в своих мыслях. Мысли имел тревожные, можно сказать, волнительные – в Риге была Елена Павловна, это уже подтвердилось без всяких сомнений, были из госпиталя выздоровевшие, которые её видели.

Фёдор Гаврилович мучился оттого, что изнутри его где-то глубоко сосало желание увидеть Елену Павловну, а на поверхности он сознавал, что ничего это не даст, кроме обиды и оскорбления, – «ежли она меня любит как брата», и очень не хотелось мучиться из-за этого. Но если честно сказать, то это были уже не те мучения, что он испытывал всю вторую половину прошлого года.

Он успокаивался тем, что маслом его душу полила Лаума. Фёдор Гаврилович вспоминал Лауму в гроте и ёрзал в седле.

– Вашбродь! – услышал он голос подхорунжего.

– Чего? – спросил он совсем не по-уставному.

– Гляньте, каки домищи, красота, глаз нету!

«Коли нету, так чё таращиться?» – подумал он и посмотрел на подхорунжего. Тот задрал голову во всю высоту шпиля кирпичного костёла, хотя местная немчура называла это «ки́рхой».

– И чё? – спросил он, удивляясь, как с головы подхорунжего не спадает папаха, заломленная на самый затылок.

– Так што, ваше благородие, Фёдор Гаврилыч, я такого сроду не видывал, шобы так вы́соко! – На лице подхорунжего сияло восхищение. – Уж нашто в Ростове колокольня, а всё не то! А энти, – подхорунжий показал рукой на красивые дома, – будто из теста леплены, чисто пряники!

Жамин отвернулся и хмыкнул: «И всего-то человеку надо, чтобы счастья – шире рожи! – Но всё же огляделся. – Ну, красиво! Ну, похоже на пряники, што есть, то есть! Ну, так што теперь?»

А и вправду было красиво, куда как!

С площади, по которой прошёл отряд, уже была видна широкая река и по левую руку два больших моста.

* * *

Предмостные укрепления Жамина тоже интересовали. Он глянул на часы, был полдень. Он оставил отряд стоять на набережной, взял с собою подхорунжего и двух вестовых и поехал по дороге вдоль берега сначала направо. Берег был относительно высокий, крутой от сажени и выше, обложенный серым камнем, с торговыми пристанями. Вернулся к предмостным укреплениям и поехал налево. Там всё было одинаково похоже. Городские постройки подпирали берег, близко, всего лишь через дорогу. Где и как расположить отряд, было непонятно. Тогда Жамин решил встать справа от предмостных укреплений и пошёл знакомиться с артиллерийским командиром. Командир сказал, что лучше будет расположиться между мостами – этим и железнодорожным, они были построены так близко друг к другу, как Жамин ещё никогда не видел, метрах в пятидесяти, предмостные укрепления единые, и предложил связь. Жамин согласился, оставил отряд с подхорунжим, а сам с отделением проехал дальше железнодорожного моста. Вдоль противоположного берега слева от моста тянулся длинный-предлинный остров, делавший реку у́же, и он подумал, что нужно держать этот остров и оба моста в поле зрения.

Когда всё было обговорено и расположено, Жамин стал всматриваться в противоположный берег, и не нашёл ни одного ориентира – серый остров сливался с серым берегом. Жамин в бинокль видел кустарник и невысокие рощи, за ними постройки левобережной Риги – дома были невысокие и на расстоянии от берега, а на самом берегу было не за что зацепиться.

Загудел паровоз, Жамин перевёл взгляд, паровоз приближался с той стороны, сбавлял ход, из кабины выглядывал машинист, опёршись на окошко локтем, и покуривал. В бинокль он был так близко, что Жамин даже дрожащим разобрал, что у машиниста испачканное лицо, чёрные большие усы и кожаная кепка. Поезд приближался, и в какой-то момент машинист перестал умещаться в окулярах, и Жамин стал смотреть по теплушкам и платформам: в открытых дверях курили солдаты, на платформах везли в починку сломанные орудия, всё это он много раз видел и опустил бинокль. Поезд въехал на мост, и из-за частых ферм его не стало видно, но по-особенному застучали колёса. По-особенному, однако привычно, просто по рельсам они стучат так, а по рельсам на мосту – по-другому. Жамину стало скучно, и вдруг паровоз пронзительно свистнул и дал сильный гудок, и Жамин вздрогнул. Он смотрел, паровоз проехал и уже выезжал с моста, проходили теплушки, выкатывались платформы, предпоследняя, за ней последняя. Жамин поднял бинокль, эшелон втягивался в город, на борту последней платформы, свесив ноги, сидел и покуривал Четвертаков.