– А что это вы так заботитесь об том лётчике, сколько он нам суматохи принёс? Спасибо Кудринскому, что захватил его…

– Лётчик, господа, я думаю, тут ни при чём, он просто исполнял приказ, приказ придумал не он, а как минимум начальник дивизии или корпуса, а он даже не убил никого и смелость проявил, помните, какой был низкий туман, а он всё-таки прилетел, поэтому…

– Я согласен! – перебил Гвоздецкого фон Мекк. – А нашим?

– Как вы сказали? – Гвоздецкий обратился к Дроку. – Что сделает смена в наших апартаментах… всё заср…

– Что вы спрашиваете, вы сами всё знаете…

– Ну тогда, господа… – И Гвоздецкий перешел на шепот, шептал минуты две, фон Мекк и Дрок слушали.

– А успеете?

– Придется постараться, пока светло! Пришлите от эскадрона человек по пять…

* * *

Рано утром 28 февраля Четвертаков попрощался с обоими Ивановыми и покинул станцию Шлок.

Он шагал и прикидывал, когда доберётся до расположения. Только сейчас, оставшись на пустой дороге, он вспомнил о письме, полученном в госпитале от отца Василия. Отец Василий много поздравлял с прошедшим Рождеством Христовым и наступающим Крещением Господним: перечислял всех односельчан, от которых передавал сердечные приветы и пожелания ратных подвигов и крепкого здоровья и только одной строчкой в самом конце обмолвился о том, что Марья затяжелела. И ни слова про Авеля. Иннокентий думал об этом, думал или не думал… Когда вспоминал, то думал, но его мыслям о будущем ребенке что-то мешало. Он пытался представить себе жену беременной, однако вместо этого видел её, как тогда в бане, голую и мокрую, и не мог увидеть с животом и понял, что всё же не может ей простить, что побывала под чужим мужиком. Понимал, что нету в том её вины, а только радости её беременность ему не приносила.

– Эх! – вздохнул он, понимая, что не прав, вынул часы, на ходу стал осматриваться, ему надо было пройти на запад пять или шесть вёрст, а потом свернуть направо и долго идти по лесному просёлку в сторону Тырульского болота, и увидел за спиной две точки, кто-то в его сторону бежал ве́рхами. Спереди, Кешка это начал различать, тоже кто-то двигался навстречу, медленно, шагом шли всадники, дорога в этом месте была прямая, и до всадников было около версты.

«Толкотня, прямо как в базарный день, не я один! Ну и бог с ними!» – подумал он и через несколько минут услышал за спиной конский топот. Он сошёл на обочину, чтобы не стоптали, но догнавшие его оказались двумя железнодорожными жандармами, один зашёл конём поперёк и стал теснить к другому, который хороводил своего коня за спиной.

– Вахмистр Жамин будете? – спросил передний.

Это было неожиданно, Иннокентий сначала посмотрел на него, потом обернулся на заднего.

– Ну, – ответил он. – А што надо?

– Обратно надо, ждут вас там, господин вахмистр.

– Хто? – спросил Иннокентий.

– Говорить не велено, вона садитесь к нему…

– А?..

– Говорить не велено, садитесь!

Раз говорить не велено, Четвертаков ухватился за поданную руку и вскочил на круп, и они сразу тронулись.

Иннокентий хотел было удивиться, почему и кто велел ему вернуться, но душа не захотела удивляться, не найдя в таком приказании предмета для удивления, приказали – и приказали. Уже так давно Иннокентий привык ничему не удивляться, что и не помнил, с чего началось. Он только удивлялся, когда не выполнялись его приказы, или выполнялись не так или не в срок, однако то были его приказы, а раздумывать над приказами, которые давались ему, уже отвык, тем более – а чего было не поехать, ежели ещё и везут.

Ехали, и всё нисколько не выдавалось, как что-то необычное, Четвертаков просто глазел по сторонам и увидел, что на дороге от Шлока идёт колонна в их сторону, им навстречу.

«Пополнение? А може, смена? – подумал он и тут же забыл, а вспомнил тогда, когда впереди длинной колонны стал различать двух офицеров, одного в казачьей папахе, а другого в башлыке. – Никак Ивановы!.. Получили, што ли, назначение?!»

Песчаная дорога была узкая, заросшая по обочинам густым подлеском и большими кряжистыми курляндскими соснами, особенно не развернёшься. Иннокентий увидел, что Ивановы распознали, что навстречу им движутся жандармы: хмурый Иванов в папахе шагнул в сторону, и Иннокентий услышал, как он подал команду перестроиться в «колонну по три». Жандармы тоже были один впереди другого, чтобы не ехать чересчур широко. Шагов с тридцати Иннокентий увидел, что веселый Иванов дёрнул за рукав хмурого, это точно оказались они, и они оба посмотрели прямо на него, повернулись друг к другу и стали вытаскивать из карманов коробки с папиросами, спички, прикуривать на ходу и закрываться ладонями от ветра, что-то делать ещё, но так, – и тут Кешка понял, – чтобы не оглядываться на дорогу и делать вид, что мимо них едут всего лишь какие-то люди, даже если жандармы, подумаешь, не́видаль. Кешка-то как раз хотел с ними поздороваться, но они, прикуривая, отворачивались, а только ветра-то и не было! И тут у Кешки потёк по спине пот. Он глянул перед собой, так близко, что даже скосил глаза: перед ним подрагивала спина и прыгали на плечах погоны жандарма.

«От же ж твою мать! – Он поёжился. – А чего это меня жандармы везут?» В этот момент они проезжали над курившими в лицо друг другу Ивановыми, и Кешка увидел, что те прячут глаза, а потом веселый Иванов всё же не выдержал и стрельнул на него, на Кешку.

«Чё-та тут не то!» – понял он и стал ёрзать.

– Сиди, не рыпайся! – бросил ему за спину вёзший его жандарм. – Недалеко уж!

Иннокентия ссадили у вокзала и сразу повели вовнутрь. Завели в кабинет, за столом сидел жандармский ротмистр, он показал Иннокентию газету, тот узнал, это была его газета, которая так и осталась в руках весёлого Иванова.

– Где взял? – спросил ротмистр.

– Чё? – переспросил Иннокентий и получил удар в низ живота. Удар был такой неожиданный и сильный, что Иннокентий обмочился, но понял это, когда очнулся щекою на холодных сырых половых досках, от которых пахло мокрой тряпкой.

– Ты тока вывеску ему не спорть, бей так, чтобы следов не осталося, може, Егория человек имеет! – услышал он над собой голос.

– Поня́л! – ответил другой голос, и Кешку за плечи поставили на ноги и снова ударили в то же место.

Когда Кешка очнулся, он уже сидел на табурете спиной к стенке, а под ногами у него лежала тряпка.

– Откуда взял? – спросил его ротмистр. Он сидел за столом напротив и буравил Четвертакова глазами.

– В госпитале, – ответил Четвертаков. Как ни странно, он почти не чувствовал боли, только понял, что сидит мокрый и что ему страшно.

– Тебе эта мерзость зачем? – спросил ротмистр.

– На раскурку!

– Вы все так говорите, что на раскурку! Читал?

– Нет, – с удивлением ответил Иннокентий и вспомнил, что ему говорил Петрович: мол, сам прочитай и другим показывай. И ещё вспомнил, что листок, то бишь газета, называлась «Правда», раньше он таких названий не слышал.