– А вы делайте и невозможное! – топал ноагми Врангель. – Я хочу знать, ушли ли русские в Кронштадт, оставив лишь дозоры или по-прежнему сторожат нас всей своей сворой за ближайшим углом!

На следующий день Клинт снова вышел в море. Шквальный ветер яростно кренил яхту. То там, то здесь плавали первые льдины. Чем дальше в глубь залива, тем их становилось все больше и больше. В лицо бил дождь вперемешку со снегом. Прошли Свартхольм – никого. Завернули к Урренгурду – тоже пусто. Тогда Клинт решительно взял курс на Гогланд. Матросы глядели исподлобья. Воспоминания о недавних событиях в здешних водах веселья не прибавляли. К тому же все понимали, что одинокая маленькая яхта – лакомая добыча для любого случайного фрегата. Однако Клинт косых взглядов не замечал. Лейтенант знал одно – приказ адмирала он обязан исполнить.

За Гогландом остановили рыбаков-финнов.

– Что видели? – задали им вопрос.

Рыбакам было что рассказать. Неделю назад они видели полтора десятка больших кораблей, плывших на восток.

– А были ли это русские? – спросил недоверчивый лейтенант.

– О да, конечно, – закивали рыбаки разом.

– Но почему именно русские? – не унимался дотошный флаг-офицер.

– Суда плыли так близко, что мы слышали голоса.

– Слава Всевышнему, – перекрестился Клинт. – Теперь все, кажется, начинает проясняться!

Спустя сутки он уже докладывал Врангелю:

– Вокруг на семьдесят миль пусто. Русские ушли в Кронштадт!

Не теряя времени, адмирал тут же отписал письмо герцогу Карлу. Герцог, сдав армию генералу Поссе, поспешил в Свеаборг, где уже вовсю заканчивались приготовления к походу.

Утром 19 ноября шведский флот вышел в море. Из гавани корабли выводили по пробитым ледовым каналам. Едва вышел последний, как ледовый панцирь вновь сомкнулся. А впереди еще предстоял сам переход, таивший столько неведомых опасностей.

Вокруг длинной вереницы судов простирались бескрайние белые поля. Морозный норд-ост обжигал лица. Матросы в исступлении взбирались по вантам.

– Вперед! – кричали им снизу офицеры. – Вперед!

То там, то здесь слышались пронзительные крики – это смертельно уставшие и замерзшие люди срывались с высоты мачт, разбиваясь насмерть о ледяные глыбы.

Вскоре штормовой ветер совершенно разметал корабли. Теперь каждый был предоставлен сам себе. Один из линейных кораблей выскочил на камни и был спасен лишь случайно проходившим мимо судном. Наконец вдалеке показался огонек Эландского маяка. Повеселевшие штурмана принялись чертить на картах последнюю прямую, конец которой упирался в столь желанную для всех Карлскруну. Несколько поутих и ветер. Суда, одако, теперь заваливало густым снегом, и вскоре их рангоут напоминал фантастический зимний лес, плывущий средь бушующих волн. А в корабельных лазаретах лекаря уже во всю безжалостно пилили несчастным отмороженные руки и ноги. Пальцы, за неимением времени, просто рубили топорами.

Но всему плохому когда-то приходит конец. Вот показалась на горизонте Карлскруна. Остался позади страшный восьмисуточный переход. По случаю чудесного избавления флота салютовали пушками и служили молебен. Изможденные матросы плакали, слыша звон колоколов:

– Благодарим тебя, Господи, что оставил нас живыми у Гогланда, за то, что вырвал нас из объятий ледяной смерти!

Карлскрунский ледовый поход шведского флота вошел в историю как предприятие поистине славное. Что ж, шведы еще раз показали, что их флот по праву считался одним из лучших в мире и уступать Балтийское море русским, несмотря на все передряги, был не намерен. Всем было ясно, что следующая морская кампания будет не менее упорной и боевой, чем нынешняя.

В портовом госпитале наскоро ампутировали обмороженные руки и ноги еще четырем сотням матросов. На дорогах Швеции сразу прибавилось нищих калек. Но подаяния давали не щедро, самим бы как-нибудь выжить!

* * *

Приняв временную комианду над Балтийским флотом, контр-адмирал Козлянинов особо рад не был.

– Служил себе по чести и был в чести, – жаловался Тимофей Иванович своим сотоварищам. – Теперь же от недоброжелателей и завистников отбоя не будет. Скорее присылали бы уж кого-нибудь из стариков заслуженных!

– Ничего! – утешали его сотоварищи. – Свято место пусто не бывает. Пришлют и старого – и столь заслуженного, что еще не возрадуемся!

– И то ладно, – махал рукой Козлянинов. – А мы покамест будем на зимовку устраиваться.

Десять новейших и сильнейших линейных кораблей оставил он при себе в Ревеле, чтоб под рукой были. Шесть наиболее старых и потрепанных отослал чиниться в Кронштадт. Последние три, что в отряде Тревенина мыс Гангутский сторожили, направил в Копенгаген Фондезину в помощь, чтобы не донимал более своими жалобами.

Осенью в Петербургском порту кое-как снарядили тринадцать галер и каиков. Снова призвали Петра Слизова и велели ему перегнать эти силы в Выборг на зимовку.

– Но ведь этого все равно мало для отражения шведских удем! – заметил прямолинейный капитан 1-го ранга.

– А не твоего это ума дело! – тут же набросились на него чины флагманские. – Твое дело – со шведом драться, а наше – думы думать стратегические!

– Ну и думайте, мать вашу! – сплюнул Слизов и на галерах своих к Выборгу отбыл.

Утешало капитана 1-го ранга лишь то, что к весне в Петербурге намеревались построить новый гребной флот в полторы сотни вымпелов. Дай-то Бог!

Пока не стал лед в Ревельской гавани, посылал Тимофей Козлянинов к Свеаборгу и крейсера, глядеть, не отважатся ли на вылазку шведы. Но шведы сидели смирно и ни о каких диверсиях пока не помышляли. 5 ноября в Ревеле стал лед, и на судах Балтийского флота настала пора спускать вымпела, заканчивать морскую кампанию, втягиваться в гавань и разоружаться, готовясь к зимовке.

Главной темой разговоров в Ревеле в те дни наряду с похоронами Грейга были скандальные похождения внебрачного сына Екатерины Второй, графа Бобринского. Дитя любви императрицы и Григория Орлова, Бобринский был послан в свое время путешествовать, и набираться ума в Европу. Однако ничего путного из этого вояжа не получилось. Пьяные кутежи и скандалы царского отпрыска стали постоянным украшением первых полос французских и английских газет. Екатерина некоторое время терпела этот позор, но когда пьянки Бобринского стали связывать с ее именем, она велела сыну немедленно следовать в Ревель и сидеть там безвыездно.

Раздраженно она писала своему непутевому дитяти: «Я хорошо знаю, что Ревель не Париж и не Лондон и что вы скучаете там. Но вам полезно там побыть. Займитесь размышлениями, которые хоть немного вас исправят». Увы, до размышлений о бытии дело так и не дошло. Шумные гульбища с местными шлюхами, да драки с полицией занимали у юного графа все его время. Не проходило дня, чтобы список «подвигов» не пополнялся новым пикантным случаем. Кто-то из доброхотов предложил было Чичагову взять Бобринского к себе на исправление генерал-адъютантом. В ответ старик лишь испуганно перекрестился: