Но и это было еще не все! Едва корабли вмерзли в ледовый панцирь, командующего внезапно обуяла невероятная воинственность. Вице-адмирал велел звать к себе капитана Одинцова.

– Немедля идти в Каттегат, найти там шведские фрегаты и потопить! – стукнул он по столу своим пухлым кулаком.

– Но нас неминуемо затрет льдами! – попытался было внять голосу разума своего начальника капитан 1-го ранга.

– Не рассуждать, а исполнять! – было ему ответом.

Спустя несколько дней отряд Одинцова, лавируя мимо ледовых торосов, уже пробивался на север. И если линейные корабли своими массивными дубовыми форштевнями еще как-то ломали лед, то фрегатам и отправленному в экспедицию утлому коттеру было совсем худо.

– Лучше б сразу утопил, чем так мучиться? – злились все на Фондезина. – Вона уже льдины в два вершка толщиной плавают! А что дальше будет?

Как и предполагал Одинцов, далеко уйти ему так и не удалось. Дошли до кромки сплошного льда и встали. Затем повернули обратно. Но было поздно. В Копенгаген к эскадре сумел пробиться лишь один линейный корабль. Остальные не смогли пробиться в Каттегат и остались зимовать, вмерзшие в лед посреди пролива, предоставленные ветрам, холоду и голоду. За то что «Северный Орел» и «Пантелеймон» продержатся до весны, никто не ставил и ломанной полушки.

Во время перехода из Архангельска в Кронштадт эскадре контр-адмирала Повалишина новейший корабль «Сисой Великий» получил в шторм повреждения и вынужден был зимовать в Норвегии. «Сисою» угрожала опасность затонуть. Только благодаря благоразумным распоряжениям его командира Александра Жохова удалось спасти «Сисой» от гибели. Адмиралтейств-коллегия выразила капитану корабля удовольствие и постановила занести эту заслугу ему в аттестат.

До Кронштадта и Петербурга вскоре стали доходить пугающие слухи, что зимой шведы по льду, якобы, атаковали наши корабли и брали их штурмом с лестницами, как крепости. Шепотом рассказывали и совсем уж страшные истории, что множество наших моряков погибло в снежных буранах на льду. И то и другое было неправдой.

Но на самом деле все обстояло весьма непросто. Дело в том, что командующий бросил свои корабли на произвол судьбы. Фондезин съехал зимовать в Копенгаген.

– Лоб широк, да мозгу мало! – плевались офицеры.

А спустя несколько дней сразу три линейных корабля были снесены льдом на камни.

Невероятными усилиями команд их оттуда, в конце концов, все же стащили. А тут новая беда – внезапно под напором ветра пришел в движение и лед у Копенгагена. Вместе со вмерзшими кораблями он стал напирать на берег. Капитаны пытались отдавать якоря, но канаты рвало, как нитки. Вот уже один из кораблей выскочил на каменный риф. В пробоину ударила струя ледяной воды. Едва справились.

Поразительно, но факт: командующего на погибающих кораблях не было! Фондезин попросту сбежал на берег, бросив всех и вся. По этой причине негласное руководство спасательными работами взял на себя Ларион Повалишин. Особо важные вопросы решались же всеми капитанами сообща.

А ледяные глыбы, треща и раскалываясь, уже наползали на прибрежные гранитные скалы и с каждым часом российские корабли неумолимо приближались к ним все ближе, ближе и ближе.

Самые отчаянные попытки хоть что-то предпринять не давали ровным счетом ничего. Команды готовились к неизбежному. Но русский Бог милостив! И тогда, когда казалось, что все кончено и от крушения и гибели лучших кораблей Балтийского флота уже нет спасения, внезапно резко поменялся ветер. Спустя несколько дней ледяные поля с затертыми в них кораблями были снова на середине пролива. А затем ударил мороз для этих мест силы небывалой.

– Все! – говорили простуженными голосами капитаны фрегатов. – Теперь до самой Пасхи из тюрьмы ледовой не выберемся!

– Ничего, – утешали их капитаны кораблей линейных. – Зато от Фондезина избавились. Нет худа без добра!

Матросы были более лаконичны:

– Во льду посидели, аж посинели!

Последние события на Копенгагенской эскадре чашу терпения императрицы Екатерины Второй переполнили окончательно.

– Видит Бог, – говорила она секретарю Храповицкому. – Долго ждала я от сего флагмана добрых дел, но, увы, так и не дождалась. Ежели и теперь далее выжидать станем, то Фондезин мне все корабли перетопит. Убирайте его немедленно!

Затем, посидевши и подумавши, тихо добавила:

– Тот перед Отечеством виновен, кто обоих Фондезиных в адмиралы вывел! Сие была диверсия государственная!

Высказывание это осталось для потомков в дневниках Храповицкого. В тот же день из Петербурга ушла в Копенгаген лаконичная бумага. Вице-адмиралу Фондезину, сдав немедля должность свою контр-адмиралу Повалишину, прибыть в столицу для судебного разбирательства.

На эскадре снятию командующего радовались откровенно:

– Дай бог ему быть полковником, да не в нашем полку!

Обиженный Фондезин передавать дела преемнику не пожелал. Бросил через стол гербовую печать:

– Владей, Ларион Афанасьевич! Я же поеду в Петербург давать отпор хулителям и завистникам!

Взял со стола Повалишин печать брошенную, в руках повертел и в карман молча засунул. Отныне он старший флагман и с него спрос за все, что натворил предшественник. Но дело делать, как-то было надо.

Над пустынной Балтикой стелились снежные заряды. С глухим стоном ворочались черные стылые волны. Россия вступала в новый, 1789 год. Империя готовилась к новым боям на севере и на юге. Еще ничего не было решено, и главная кровавая борьба была только впереди.

Рождество 1789 года в российской столице праздновали без особого воодушевления. По-прежнему продолжались обе войны: на юге с турками и на севере – со шведами. Зимнее затишье было всего лишь кратковременной передышкой. Весной же все предстояло начинать сызнова: походы и сражения, осады и штурмы. Но и это еще не все! Явные успехи России на всех фронтах вызвали немалое раздражение Лондона и Берлина. Поговаривали даже чуть ли не о вооруженном выступлении последних. Глава британского правительства Питт-младший заявлял во всеуслышание:

– Интересы Британии требуют, чтобы мы всеми силами противились намерениям Петербурга! Необходимо пресечь вредное влияние Екатерины в Польше, защитить Швецию и, в конце концов, оградить Турцию от всех несносных русских посягательств!

Разумеется, в Петербурге об английских и прусских происках знали прекрасно. Императрица Екатерина, впрочем, на людях присутствия духа не теряла.

– Пусть все знают, что мы никого не боимся. Россия готова и к новой большой войне! – говорила оно громогласно на политических раутах.

Однако в интимном кругу позиция русской самодержицы была более осторожной: