Фельдшер осмотрел руку и надавил на опухоль с такой силой, что Осипов закричал. Фельдшер сказал, что это всего лишь внутренне кровоизлияние, ничего страшного. Сделал поперечный надрез на образовавшейся шишке, выдавил оттуда темный сгусток крови. Помазал кожу какой-то вонючей дрянью и перевязал. Всю ночь Осипова мучили кошмары и пульсирующей боли в локте.

С утра его снова выдернули в медицинский кабинет. На этот раз там не оказалось. В присутствии конвоиров осмотр проводил пожилой мужчина с копной седых тонких волос, стоящих дыбом. Он был похож на одуванчик. Дунь — и волосы облетят, обнажится розовая гладкая голова. Человек спросил, почему у Осипова опухла рука, но даже не выслушал ответа. Врач не был штатным сотрудником следственного изолятора, этого специалиста пригласили сюда из Института судебной медицины имени Сербского.

Старик постучал молоточком по коленям Осипова, велел вытянуть руки и закрыть глаза, растопырить пальцы, дотронуться до кончика носа и так далее. Покачал головой и вздохнул. Затем вытащил из потертого портфеля два объемистых альбома. Карандашом он показывал на рисунки, размещенные в альбомах, и спрашивал Осипова, что именно он видит.

Разочарованный результатом, врач достал из портфеля третий альбом с графическими тестами, но Осипов, закипавший от ярости, плюнул на пол и сказал:

— Больше я никаких картинок видеть не хочу.

— Хорошо, батенька, — насторожился врач.

Он задал три десятка вопросов, подробно интересовался приступами мигрени и препаратами, которые принимает Осипов, когда шалят нервы. Закончив осмотр, велел конвою отвести задержанного обратно в камеру, снял телефонную трубку и набрал телефон Девяткина.

— Он не шизофреник, — сказал врач. — Тем не менее, это яркий психопатический тип. За день он принимает таблеток больше, чем я за год. У него тяжелое нервное расстройство, вызванное какими-то стрессами. Возможно, он пережил потерю близких, серьезные жизненные неудачи. Свои поступки он пока еще может контролировать. Но серьезное лечение в профильной клинике ему необходимо. Иначе он плохо кончит.

— Значит, он вменяем? — спросил Девяткин.

— Пока вменяем, — ответил врач. — Все может измениться и довольно быстро. Если бы я смог ответить на вопрос, почему люди сходят с ума, я бы получил Нобелевскую премию. Точного ответа у современной медицины нет. Это загадка. Но этот Осипов, на мой взгляд, на полпути к безумию. А что вас интересует конкретно?

— У меня простой и легкий вопрос: можно ли этого человека признать невменяемым, если он совершил или совершит тяжкое преступление?

— Ну, направляйте его к нам на обследование, — ответил врач, запихивая в портфель альбомы. — Есть серия тестов, которая позволяет совершенно точно определить, был ли подозреваемый вменяем в момент совершения им данного противоправного деяния. Будьте уверены, мы это установим.

— Совершенно точно? — переспросил Девяткин.

— Ну, вероятность погрешности или профессиональной ошибки существует всегда, — ответил психиатр. — Врачи не боги.

— Хорошо, я свяжусь с вами, — пообещал Девяткин. — В ближайшее время.

* * *

Осипов ходил от столика к двери, почесывая на ходу всклокоченную голову. Он устал, но не чувствовал усталости. Но тут лязгнула задвижка, повернулся ключ в замке и порог камеры переступил Девяткин. Бросив на стол пачку сигарет, он опустился на койку. Сверкнув глазами, Осипов сел на табурет и закурил.

— Ну что, будете срок мотать? — спросил он. — На всю катушку, как у вас говорят.

— Я не судья, это он срока мотает. Почему у вас рука забинтована?

— Это вы меня приложили, — сказал Осипов. — Точнее, ударился о камень, когда падал. Ерунда, заживет.

— Я не вызвал вас в следственный кабинет, а сам пришел сюда. Потому что допроса не будет. И следствия не будет. Поэтому расслабьтесь. Я готов забыть, что вы напали на меня среди ночи. И едва не прибили.

— Это с чего же? С чего вдруг такой альтруизм?

— Я занимаюсь убийствами, сложными особо тяжкими преступлениями, — ответил Девяткин. — И если начну размениваться на всякую мелочь, на уличные потасовки, времени на главное дело не хватит. Переночуете тут две-три ночи. Это в ваших же интересах. И мне спокойнее будет. А потом мы оформим бумаги и выпустим вас на волю. Вам вернут бумажник, ключи и прочую мелочь.

Осипов, переваривая ошеломительную новость, минуту сидел неподвижно. Тлела сигарета, зажатая в зубах. Столбик пепла упал на колени. Осипов, не найдясь с ответом, только хмурился и моргал глазами.

— Я знаю вашу историю, — сказал Девяткин. — От начала до конца. Знаю, что некий Дробыш по сути отобрал у вас дочь. И нагнал такого страха, что вы более двух лет скитались по стране, переезжая из города в город. И только газетная шумиха заставила забыть страх и вернуться назад. Чтобы разыскать Инну, попавшую в беду. И защитить ее.

— Вы знаете, что с ней? Она погибла?

— Я не стану вас томить, — Девяткин вдруг сам разволновался. — Ваша дочь жива и здорова. Она в этом здании. До тех пор пока не решим вопрос с Дробышем, она будет жить на одной московской квартире, адрес которой знают всего два-три человека. Разумеется, под охраной. Но сегодня… Короче, я устрою вам встречу. Через полчаса Инна будет здесь, вы сможете говорить с ней хоть целый час. Но сначала я хочу задать один вопрос. На этот раз мне нужен честный ответ. Вопрос такой: что бы вы сделали, если смогли встретиться с Дробышем? В каком-то не слишком людном месте, нос к носу? Один на один?

— Я бы сделал то, о чем мечтал все эти два с лишним года. Я бы разрядил в него пистолетную обойму. А после этого я готов сесть хоть до конца дней. Готов сказать себе: твоя жизнь, Сергей, не прошла даром. Я готов потерять все, лишь бы только сделать это.

Через полчаса Девяткин вернулся в камеру, держа за руку худенькую девочку, одетую в темную майку и сарафан. Он впустил девочку в камеру, закрыл за собой железную дверь и, оказавшись в коридоре, постоял минуту. Затем заглянул через глазок. Осипов стоял на коленях, опустив руки на плечи дочери, и обливался слезами, потому что не мог говорить.

* * *

Дашевский пытался успокоить себя. Ну, пришел клиент, симпатичный русский парень, которому нужна юридическая поддержка.

— Я думаю, мы подружимся, — продолжил Тухлый. — Я бизнесмен. Часто бываю в Америке. Даже чаще, чем хочется. Кстати, мои здешние приятели называют меня чудаком. Я собираю подписи своих друзей. Ну, чтобы всегда помнить их имена. Это и есть мое чудачество.

Он положил на стол портсигар и стальной гвоздь.

— Взгляните. Внутри портсигара есть немного свободного места. Если не трудно, нацарапайте там свое имя и фамилию. Гвоздем.

Дашевский нажал кнопочку на портсигаре, ожидая подвоха. Но ничего не случилось. Это был большой серебряный портсигар, инкрустированный золотом. На внешней крышке католический костел и надпись Дрезден.