Население кругом голодает, рацион хлеба для граждан, занятых на физически нетяжелой работе, 200–300 граммов в сутки. Военнопленным дают два килограмма, а результат — все растущая заболеваемость. Численность списочного состава, выводимого на производственную работу, убывает изо дня в день. О фруктах или овощах с высоким содержанием витаминов и думать не стоит. Откуда брать необходимые витамины?

Настоящая катастрофа, и выхода не видно. Настроение военнопленных упало в черную дыру. Никто же не пытался объяснить себе затруднительность положения командования лагеря. Кто страдал, тот сваливал вину именно на русских. Они, мол, умерщвляют нас тихим путем. Но начальство было в тупике. Даже нам, активистам, никто из политработников не мог разъяснить, в чем дело и что надо делать для спасения товарищей. Застряли в тупике и мы. Какую можно вести политическую пропаганду за социализм, когда целая группа людей чувствует себя приговоренной к медленной смерти? Среди пленных начались разговоры о том, что «коварные русские хотят по-тихому умертвить нас таким питанием».

Притормозить ход бедствия удалось выдачей в качестве напитка отвара еловой хвои. Потом появились какие-то лекарственные дрожжи, потом, с наступлением весны, можно было приступить к уборке крапивы. Однообразие питания одним хлебом постепенно менялось. Поступили крупы, подвезли немороженый картофель и кильку в огромных бочках. Обстановка стабилизировалась, кое-кто поправился, численность рабочих бригад начала расти, но недоверие страдающих от цинги царствовало еще долго.

Зубной врач — Тамара Алексеевна Емельянова

Одна из наших бригад работала во вредном цехе № 11, в котором вырабатывалось сырье для получения тетраэтилсвинца — вещества для облагораживания бензина. Люди там работали постоянно с противогазом, в насыщенной хлором атмосфере, к тому же при высокой температуре. Им давали добавочный паек, молоко, и еще была предоставлена недоступная для других военнопленных привилегия: позволялось пользоваться услугами заводской поликлиники.

Однажды ко мне обратился один из членов этой бригады. Он тяжко страдал от зубной боли и попросил меня, уже владеющего русским языком, сопроводить его в поликлинику в качестве переводчика. Мы отправились, зашли в регистратуру. Я объяснил работающей там медсестре, что это «член бригады вредного цеха» и у него нестерпимо болит зуб, и мы просим допустить нас к врачу. Медсестра внимательно слушала меня, сочувственно поглядывая на припухшую щеку товарища, а я, излагая нашу просьбу, невольно размышлял о том, что же должна думать и чувствовать сейчас эта русская женщина, видящая перед собой двух немцев, военнопленных, но недавних противников в жестокой войне. «Что было бы в аналогичной ситуации с русскими военнопленными в Германии?» — спрашивал я себя. Скорее всего, их просто немедленно выставили бы из поликлиники. Возможно, что и из-за таких моих мыслей реакция медсестры на нашу просьбу показалась мне чудом. Женщина без лишних слов выписала на моего товарища медицинскую карточку, вежливо и дружелюбно проводила нас к кабинету стоматолога. Любезно указав на место, где мы должны дождаться своей очереди на прием к врачу, занесла карточку в кабинет и вернулась в регистратуру.

Очередь была большая. Нескольких стоявших вдоль стен в коридоре скамеек не хватало и половине желающих попасть на прием пациентов. Но вдруг… второе чудо — выглянула из кабинета врач, пригласила нас зайти к ней без очереди. В кабинете, пока врач занималась лечением товарища, я сидел рядом, и она вела со мной непринужденную беседу, с неподдельной заинтересованностью расспрашивала о моей судьбе. Женщиной она была молодой и очень симпатичной, беседовать с ней было приятно на любую тему, даже на такую, как несладкая судьба военнопленного.

Закончив лечение товарища, врач сказала: «Теперь вы садитесь — посмотрим, какие зубки!» Я оторопел. Смущенно ответил, что у меня нет жалоб, а кроме того, я не член бригады вредного цеха. «Садитесь!» — еще настойчивей, почти как приказ, повторила она.

«Цинга! — резюмировала врач, глянув мне в рот. — Нужно лечить! Иначе зубов скоро у вас не будет».

Она тщательно обработала мои десны какой-то жидкостью, угостила нас с товарищем аскорбинкой и, прощаясь, сказала, чтобы мы обязательно пришли к ней на прием через день.

Покидая кабинет врача, я побоялся ропота тех пациентов, которые должны были убедиться в том, что проклятых фрицев приняли на лечение без очереди. Но — третье чудо в ходе этих событий — никто не ругался на нас вслух, наоборот, выражение лиц ждущих пациентов показалось скорее приветливым.

Спасла она зубы не только мне. По ее настоянию я водил к ней впоследствии очень многих своих товарищей. И никто в поликлинике ни разу не спросил, являются ли пациенты членами бригады вредного цеха.

Однажды я отважился спросить нашу спасительницу: «Что побуждает вас оказывать нам помощь? Да еще столь бескорыстно и в таком объеме!» Ее ответ меня глубоко потряс.

«Мой брат, — сказала она, — попал в немецкий плен. Сбежал, его поймали и заключили в концлагерь Дахау, что означало неминуемую гибель. Но ему чудом удалось бежать и из этого лагеря смерти. И все-таки, как вы понимаете, сбежать было легче, чем уйти от погони, а тем более где-то надежно укрыться. Однако ему повезло. Полумертвого от голода и усталости его нашла в горах на юге Германии немецкая крестьянская семья. Эти добрые и смелые люди не только не выдали его фашистам, но кормили и прятали до прихода американских войск. Мой брат вернулся домой живым и здоровым. Я считаю своим долгом отплатить немцам добром за то добро, какое они сделали для моего брата».

Минуло с тех пор более полувека. Много событий и впечатлений время стерло из памяти. Много забылось имен. Но только не имя этой удивительной русской женщины. Уверен, что столь же прочно хранит это имя и благодарная память многих моих товарищей по плену.

Сердечное спасибо вам, Тамара Алексеевна!

Лето в лесу — д. Перехваткино

К концу июня можно было говорить о нормализации физического состояния большинства людей в лагере, но не выздоровели десятка три-четыре из дистрофиков. Некоторых из них отправили в центральный госпиталь, но человек 15 с симптомами паралича конечностей остались в лагере.

Начальник политотдела обращается ко мне с приказом подготовиться к выезду в командировку. Как обычно, никакого объяснения, зачем и куда, не дает. Сумку на плечо и пошли — конвоир и я. Поездом в Горький, пересадка и курс на север. Высадка в г. Балахна, пешком по городу, посадка на «торфянку» — узкоколейку, которая возит торф от соседних болот на балахнинскую ТЭЦ. Сидя на тормозной платформе порожнего вагона, любуемся природой и чувствуем себя как-будто в отпуске. Весьма неожиданно конвоир решил слезть с вагона на полном ходу поезда, т. е. на скорости не менее 15 км в час. Дальше продвигаемся пешком по лесу. На поляне деревушка — цель командировки.

По пути конвоир открывает тайну: есть приказ подготовить место расквартирования для команды военнопленных. А я при чем — не знает.