Я думала, что умру в ту же минуту, когда крытый брезентом грузовик увез тебя бог знает куда, в эту даль, откуда тебе предстояло вернуться ко мне только через два года! Когда машина скрылась в лабиринте городских улиц и у меня больше не осталось сил бежать за ней, я упала прямо на усыпанную листьями землю, и царапала ее, и плакала в голос, и думала, что умру!

Но я не умерла. Каким-то непостижимым образом мне удалось подняться и дойти до твоего дома, войти в квартиру, где каждая вещь еще хранила тепло твоих рук!

У меня хватило сил, чтобы продолжать ездить в институт и внешне вести свою обычную, размеренную жизнь, которая продолжалась «несмотря ни на что», – да, это было так удивительно, но она продолжалась… Но этих же сил оказалось недостаточно, чтобы расстаться с квартирой, с комнатой, в которой даже устоявшийся запах винного перегара не мог перебить запаха твоего тела! Я почти поселилась у тети Тони, она никогда против этого не возражала. И она даже радовалась, ведь ее старший сын, Егор, уже почти бросил ее – он жил у своей Ириши и редко заглядывал в эту старую, пропахшую алкогольными парами квартиру.

Редко, но все же он туда заглядывал. Когда Егор приходил, я старалась не встречаться с ним взглядом – каким-то шестым чувством я понимала, что Егор (твой брат!), что он терпеть меня не может. Да! Я тоже не испытывала к нему никаких особенных чувств (странно, ведь вы с Егором так похожи!) – но мое сонное безразличие никто даже не в состоянии сравнить с тем концентрированным презрением, которым твой брат обливал меня при каждой встрече, – и он осматривал меня с ног до головы и обратно таким взглядом, что я ощущала свою наготу под одеждой! За все время нашего знакомства с Егором – ты знаешь, тому уже скоро восемь лет – мы едва ли сказали друг другу хотя бы сотню слов. Я знала, что он безразличен ко мне – но только теперь, в твое отсутствие, Алеша, я почувствовала всей кожей, КАК он меня презирает.

Я жалела об этом, да, очень жалела. Ведь вы были так похожи…

В тот день, когда все это началось, Егор пришел к матери за каким-то своим инструментом. Он был весел, очень весел, даже подсел к тете Тоне, обнял ее, они заговорили о чем-то своем, засмеялись, выпили вместе… потом еще… Сразу же после его приходя я ушла в кухню, и все время, пока они выпивали, просидела там у раковины на жестком табурете. Я думала о тебе – я всегда, когда оставалась одна, думала только о тебе… Сколько прошло времени? Час или два… Но вот до меня докатился громоподобный храп вашей матери, а Егор, скрипнув кухонной дверью, вошел в кухню, встал у окна, закурил, и уставился на меня тем самым своим полным пренебрежения, тяжелым взглядом.

Я хотела встать и уйти, но вы были так похожи! Мне захотелось еще минуточку, хотя бы полминуточки смотреть на это лицо, в котором я могла разглядеть твои родные, такие милые для меня черты!

– Что ты таскаешься сюда? – вдруг резко спросил меня он, твой брат, Алеша. – Что тебе здесь надо, ты, присоска?

Я вздрогнула, как от удара – вздрогнула и уставилась на него.

– Ты всем надоела, – все так же негромко, но ужасно грубо сказал Егор, и его верхняя губа приподнялась в злобном оскале – так он меня ненавидел! – Ты надоела всем, как паршивая собака, как шелудивая кошка! Что ты забыла у нас в доме, я тебя спрашиваю?!

– Я… я прихожу сюда не к тебе. Я прихожу к тете Тоне и… и к Алеше!

– «К Алеше!» – передразнил он меня и сплюнул на пол, прямо мне под ноги. – К Алеше! Да брат уже не знает, куда от тебя деваться, он готов бежать от твоих костей куда угодно, хоть к черту в задницу! Ты думаешь, почему он ушел в армию?

– Замолчи… замолчи, пожалуйста! – попросила я, холодея. Я знала, я почувствовала вдруг – именно вдруг! – что сейчас случится что-то ужасное, непоправимое. Что я умру…

– Ты думаешь, почему брат пошел в армию? – свирепо повторил Егор и вдруг грубо схватил меня за шею. – Думаешь, почему? Чтобы кирзачи поносить на ногах? Из винтовки пострелять? – говоря это, он все тянул меня к себе за шею, я упиралась – но сила была за ним, за ним! – Да от тебя он сбежал, липучая ты паскуда, от тебя! Вот здесь, вот в этой кухне он говорил мне, что не знает, что с тобой делать, как дать тебе понять, чтобы ты оставила его в покое! Оставила в покое, наконец!!!

Эти его слова обрушились на меня, словно град пощечин, я зажмурилась, хотела закричать: «Нет! Нет!» – но только беззвучно шевелила губами…

– Почему ты решила, что можешь кому-то нравиться? – шипел он мне прямо в лицо, выдыхая в мои глаза дым от сигареты, зажатой в уголке рта. – Чем ты рассчитываешь зацепить нормального мужика? Вот этим? – его рука отпустила шею и грубо схватила мою грудь – я оцепенела. – Или этим? – Он нашарил вторую грудь и больно сжал ее. – А может быть, самое сладкое ты прячешь там, под юбкой?

Он встряхнул меня, задрал подол – и его широкая рука заскользила по моему бедру, оскорбительно ощупывая меня всю, как кобылу на базаре. У меня не было сил сопротивляться, я была уже почти в обмороке… Но вдруг эта рука остановилась. Егор на миг закрыл глаза, открыл – и вдруг задышал часто и тяжело. Магнетизируя меня своим взглядом («Он не сделает мне ничего плохого, ведь он так похож на Алешу!» – твердила я про себя), Егор еще ближе притянул, притиснул меня к себе – очень резко, больно, грубо; я услышала треск – что-то порвалось… потом меня толкнули к окну, одним движением забросили на подоконник; и, все так же часто дыша, сопя мне прямо в ухо, он стал рывками стаскивать с меня колготки…

Очнулась я от резкой боли – все плыло перед глазами, вокруг меня расплывался какой-то красный густой туман… Меня опять толкнули – я упала, и, лежа на полу, пыталась подтянуть к себе ноги, чтобы как-то смягчить, умерить эту непонятную боль… Опять рывок – и вот я стою, стою на подкашивающихся ногах, а Егор больно держит меня за локти и вновь оглядывает меня всю, с ног до головы, с головы до ног, но теперь в этих глазах («Боже, как же он похож на Алешу!») плескалось не только презрение, но и страх, низенький такой, животный страх!

– Так ты еще и целочка! – выдохнул, как выплюнул, он, глядя мне в глаза. И, снова скривив рот, добавил с усмешечкой: – Была!

Он трезвел на глазах, он чувствовал себя виноватым – но прятал свою вину за этим напускным цинизмом. А я… а я все еще не понимала, никак не могла понять, что случилось! Туман, этот красный туман только-только начал рассеиваться.

– Вещички-то забери. – Он бросил мне белье и порванные колготки. Затем отвернулся, собираясь выйти из кухни, но вдруг вернулся и, опять приблизив свое красное, горячее, вспотевшее лицо к моему, с угрозой протянул: – Ну, если только ты кому-то ляпнешь… Придушу, как собаку! – И ушел, осторожно прикрыв за собою дверь.

Я осталась одна – пораженная, сломленная, оглушенная тем, что со мною случилось, сраженная наповал…

Следующий месяц я провела в метаниях и сомнениях. Что мне было делать? Рассказать обо всем, добиться, чтобы моего насильника наказали? Но что это изменило бы, что дало бы мне это, кроме позора? Мне был бы навсегда закрыт вход в этот дом, дом, где жили твои вещи, любимый мой, твои детские фотографии, твои коньки – помнишь, как мы с тобой ходили на каток, еще в пятом классе! Я не смогу больше жить, не перешагивая этого порога. Я не могу огорчить тетю Тоню, не смогу слушать ее вой и причитания, которые она непременно подымет… А самое главное, самое главное было – поверишь ли ты мне? Поверишь ли, Алеша? Ведь Егор способен был представить все произошедшее между нами совсем в другом свете, и кто знает, насколько убедительным показался бы моему любимому рассказ брата – ведь вы были так похожи!