Гарри улыбается Хэнку.

Я помню, как он обычно улыбался. Но в этот раз улыбка была какая-то не такая – другая, словно он в кои-то веки решил, в конце концов, сделать то, что хотел.

Я готов во всех подробностях описать путешествие Гарри на север, пережить вместе с ним его приключения и попробовать проникнуться его чувствами – удивлением, потрясением и наслаждением – при виде неведомой земли, где он оказался. Мне хочется увидеть, как другие глядели на этого беспалого чужака. Но я не пойду вслед за ним. Как бы мне ни хотелось, как бы ни старался я быть рядом, не пойду. Я уже далеко-далеко от Италии и от того отдаленного времени: я переношусь в большой город, на улицу с прачечной и дальше, через дорогу, в запущенный сад, затуманивающийся в тусклом свете вечерних сумерек. В сад выходит окно гостиной, освещенной голой лампочкой. В гостиной под лампочкой сидят Кута Хо и Мария Магдалена Свево.

Я их вижу, а они меня нет. Может, именно поэтому я вдруг начинаю размахивать кулаками перед носом у них обеих, как я обычно делал поздно ночью в разных пивнушках. Много лет назад, стоит добавить. И все для того, чтобы меня заметили и сказали: братишка, ты часть этого мира, и ты нам небезразличен со всеми твоими помыслами и чувствами, и помыслы твои и чувства имеют значение; и сам ты не пустое место. Но, разумеется, никто ничего подобного мне не говорил. Они колотили меня, или я колотил их, или чаще всего мы колотили друг дружку, и было непонятно, кто победил, а кто проиграл. Как бы то ни было, заканчивалось все одинаково. Люди смеялись, потешались и пили, не обращая ни на что внимания. Потому что люди, с которыми я дрался, были такие же невидимые, как я сам. Потому что все мы были призраками, утратившими нечто важное, вот и шатались по земле, как заколдованные духи, в поисках того самого нечто, но все мы, в конце концов, оказывались на улице и пытались утереть разбитые в кровь рты и брови своими драными рукавами. Чаще всего я дебоширил по молодости – думал, это вроде как придает мне солидности и все такое. А последний раз дрался, кажется, лет пять назад, потому что как раз тогда я потерял последнюю надежду пробить себе туннель в реальный мир с помощью кулаков. Но сейчас что-то во мне ломается, и все, что я могу, так это ткнуть пару раз кулаками в Марию Магдалену Свево и Куту Хо. Но все без толку, понятно. И слава богу. Мои кулаки просто проходят сквозь их головы, но это всего лишь пустое злобное намерение.

– Я бы лучше примирилась, – слышу я, как произносит Мария Магдалена Свево, в то время как все мое тело кричит от острой боли после резких взмахов руками. Мария Магдалена Свево встает и направляется к заключенной в рамку фотографии, что висит на стене. – Какая милая малютка, – говорит она.

– Джемма была красавица, – отвечает Кута Хо, – но знаете, самое странное в том…

Голос Куты Хо вздрагивает. Она хочет остановиться, совладать с дрожью, унять ее и смолкает, опускает голову, достает платок, а когда снова поднимает глаза, видно, что они полны слез, и она дает им волю, без всякого смущения, будто это самое обычное дело. Я читаю мысли Марии Магдалены Свево: по ее разумению, в этих слезах есть что-то прекрасное, но что именно, она сказать не может. Наверное, она чувствует: это миг откровения и веры и подобных мгновений в жизни не так уж много. Она остается стоять на месте.

А Кута Хо между тем продолжает:

– Через некоторое время после смерти Джеммы Аляжу стало казаться, что я схожу с ума от всего этого. Он говорил, мне нужно отвлечься и не переживать. Он хотел как лучше. Думаю, так он сам справлялся со всякими напастями. Он упорно тренировался, пробегал за ночь не одну милю. Считал, что нельзя всю дорогу убиваться. «Почему ты не можешь прийти в норму? – спрашивал он. – Почему не можешь жить нормально, как другие?» «Потому что мы сами ненормальные, – говорила я. – Потому что это изменило нас и нормальным уже ничего не будет». «Малышки больше нет! – орал он. – Нет, понимаешь?» Я тоже кричала, ревела и говорила: «Может, Джеммы и нет, но она не умерла и никогда не умрет, как бы тебе этого ни хотелось. Она часть нас самих, как бы тебе ни хотелось, чтобы ее не было с нами». Глупости, конечно. Глупости. Но я так думала. И тогда Аляж предложил мне ходить на какие-нибудь вечерние курсы, чтобы я больше не думала о малютке. Али всегда нравилось заниматься каким-нибудь здоровым делом. «В здоровом теле здоровый дух», – любил он повторять. Господи, да неужели! Помимо футбола, он занимался триатлоном и еще бог знает чем. Делая вид, будто смерть малышки – дело прошлое, и если он стопчет кроссовки в пух и прах, если разобьет колени в кровь и эта боль заглушит ту, что терзает его изнутри, тогда все образуется. «В сутках не так уж много часов», – повторял он. А по мне, так их было слишком много, чтобы все это терпеть.

Кута Хо поднимает глаза и видит, что Мария Магдалена Свево так и стоит на месте.

– Простите, Мария, – говорит она.

– Не извиняйся, – отвечает Мария Магдалена Свево. – Тебе не за что просить прощения.

Но Кута Хо все равно извиняется, говорит, что не скажет больше ни слова, и просит Марию Магдалену Свеву сесть, а сама пытается совладать с собой.

– Рассказывай дальше, – говорит Мария Магдалена Свево, – если хочется.

И Кута Хо продолжает:

– Я каждый день ходила на кладбище проведать могилку Джеммы. Ее похоронили в Кингстоне[56], на современном кладбище, где вместо надгробий стоят ровные ряды плит посреди лужайки, и все одинаковые. Младенцев там хоронят всех вместе в одном ряду. Не знаю почему, но так уж выходит. Кто-то пытался сделать так, чтобы их плиты отличались от других, они подкладывали к ним любимые игрушки их малышей. Знаете, сердце разрывается, когда глядишь на такое – на эти ряды плит с именами малышей, и у каждой второй или третьей лежит пластмассовая кукла или игрушка, самая обыкновенная: Большая Птица[57], игрушечная машинка, плюшевый мишка и все такое – они лежат прямо на открытом воздухе, под дождем, на холоде, и никто даже не думает поднять одну из них, поиграть с ней или унести с собой…

Голос Куты Хо замирает, она смотрит в окно своего дома на палисадник, и взгляд ее переносится еще дальше – в сторону прачечной через дорогу, уже освещенную фонарями. Заметив, что в комнате почти совсем темно, она встает, отдергивает занавески и включает свет. Когда Кута Хо проходит мимо Марии Магдалены Свево, та начинает говорить, но не потому, что ей хочется, а потому, что чувствует: так надо.

– Наверное, было очень тяжко, – говорит она и тут же корит себя за неловкую попытку посочувствовать горю этой женщины.

– Тяжко? – удивляется Кута, садясь на место и чувствуя, как это короткое слово застревает у нее в горле. – Ну да, – задумчиво произносит она, стараясь правильно истолковать замечание Марии Магдалены Свево, чтобы одно неосторожное слово не породило другое. – Да, было тяжко.