Кута смотрит в глаза Марии Магдалены Свево – первый раз за весь день. На лице у Куты замешательство. Она как будто не в состоянии объяснить заключительную часть своей истории.

– Но странно то, что он так и не узнал, что́ сломалось, пока я ему не сказала. Странно как-то. – Она снова смотрит в кружку из-под кофе и видит, как от образовавшейся на дне ее черной пленки отражается свет лампочки. – Правда?

Мария Магдалена Свево, наблюдая за нею, молчит. Потом наклоняется к пластиковой хозяйственной сумке, с которой пришла. Пластик шуршит, пока она роется внутри и извлекает оттуда сверток в грубой оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. Мария Магдалена Свево кладет сверток на стол.

Мария Магдалена Свево развязывает шпагат и разворачивает бумагу. В ней, аккуратно сложенное и присыпанное гвоздичным порошком, лежит запятнанное слезами постельное покрывало. Мария Магдалена Свево просовывает руки под покрывало, поднимает его и передает Куте Хо.

Со словами:

– Если лежишь вдвоем, тогда обоим тепло, а в одиночку разве согреешься?

Вдруг глаза мои резко раскрываются – и старенькое покрывало в мгновение ока исчезает в бурном речном потоке. Вместе с ощущением потока я снова чувствую свое измученное тело, но я не буду подробно описывать эти чувства. Не буду. Силясь отрешиться от нарастающей боли, переключаю внимание на мою вытянутую руку. И чувствую, что если еще совсем недавно вода доходила мне почти по локоть, то теперь холодный воздух я ощущаю только запястьем и кистью. Стало быть, река поднялась на два добрых десятка сантиметров или около того. Стало быть, чем быстрее взбухает река и чем яростнее ревет водопад, тем меньше у меня надежды на спасение.

Но вот из-под пузырящейся тьмы проступает какое-то строение – дом. Точнее, жилище. Небесно-голубой одноэтажный домик, сбитый из жестяного листа. Теперь я вижу, где расположен этот самый домик: в выщербленном ветрами портовом городке Стран, который, в свою очередь, торчит, как бородавка, посреди неоглядной дикой юго-западной территории Тасмании. Неподалеку от небесно-голубого домика – железнодорожная станция. Казалось бы, я имею не самое непосредственное отношение к событиям, что разворачиваются у меня перед глазами, но, с другой стороны, возможно, подобные вещи, весьма далекие от нашего восприятия, как раз и определяют то, какие мы есть. По крайней мере, так считают некоторые. А Гарри сказал бы, что если хочешь следить за игрой в футбол, гляди не на нападающих, а на свободных игроков на флангах.

Над городком показался дымок горного паровозика, специально доставленного из Швейцарии всего каких-нибудь сорок лет назад, и в тот неурочный день (неурочный потому, что светило солнце) после нескончаемо долгого пути через лесные чащи, горные хребты и дикое ущелье реки Кинг из вагона на конечной станции вышел костлявый, смуглый, с большим носом мальчуган. Его встречала маленькая, густо нарумяненная женщина с торчащими на подбородке волосками, в старомодном платье, толкавшая перед собой детскую коляску. Изо рта у нее торчала глиняная курительная трубка. Хотя в тот день и проглядывало солнце, небо привычно клубилось мрачными тучами: ведь это западное побережье Тасмании, первый клочок суши на тысячи миль пустынного океана в «ревущих сороковых»[58], обрушивающихся на нее со всей своей неизбывной мощью. Но под облаками, на западе, сияло низкое зимнее солнце – оно освещало смуглого мальчугана и нарумяненную женщину, дымившую глиняной трубкой, и тележку, как будто они были героями полотна, сотканного стихией на свой лад. Хотя мальчуган едва слышал о ней, эта маленькая, чудно́ одетая женщина показалась ему очень хорошо знакомой, когда он обнимал ее, а после целовал малыша в коляске. Она приняла у мальчугана перевязанную веревкой картонную коробку, положила ее в коляску с одного конца и, взяв мальчика за руку, а другой рукой толкая коляску, повела в центр города.

Городок выглядел захудалым и ветхим, как некогда дородный человек, умирающий от рака, – последствия хорошей жизни: некогда упругая, обтягивающая жировую прослойку кожа теперь обвисает жалкими, дряблыми, неровными складками. Просторные, некогда богатые дома, в которых, было время, проживали семейства, претендовавшие на высокое общественное положение, обветшали и просели, будто в пример своим нынешним обитателям, обедневшим и разбитым.

Я просматриваю недалекое прошлое этого края, как снятую рапидом кинопленку: я вижу, как в 1880-х и 1890-х годах, во время горнопромышленного бума, европейский прогресс громадным валом накатывает на эту нетронутую землю, преобразуя западное побережье и оставляя на нем причудливые маленькие городки вроде Страна, словно удивительные обломки крушения корабля мечты и разбитых надежд. Я вижу, как эту обширную дикую землю на западе Тасмании вдруг заполняют люди. Я вижу их сквозь неоглядные чащобы дождевого леса: они ведут изыскания, вырубают и выжигают огромные лесные участки. В самый разгар великого бума – в 1901 году, или в год образования федерации, природные богатства западного края утекают через здешние порты, взамен же сюда, подобно гигантскому приливу, втекают припасы и оборудование, а заодно сутенеры и шлюхи, спекулянты и бутлегеры, обездоленные, нуждающиеся главным образом в работе, и неудачники, мечтающие попасть в страну, которую они коротко окрестили Австралийским Эльдорадо. В тот год, когда раздавались самодовольные речи, городок Стран гордился тем, что его население составляет две тысячи человек. Но вот пленка мало-помалу замедляется – и, наконец, останавливается на 1940 годе, когда в Стране остается, может, четверть от бывшего населения и нет ни малейших признаков его пополнения: все говорит о том, что население и впредь будет только сокращаться – и, в конце концов, Стран ждет судьба многих других недолговечных горняцких городков и поселков на западном побережье, с их величавыми духовыми оркестрами, клубами «Чудаков»[59], техническими обществами и футбольными командами, доказавших, все как один, что они столь же преходящи, сколь западные шквалы, ибо их великолепные гостиницы и плавильные фабрики канули в торфяники дождевого леса, уже поглотившего такие городки, как Пиллинджер, Кротти, Линчфорд и Типукана.

Не то чтобы мирты и щитовники[60]пустили ростки на главной улице Страна. Не то чтобы железнодорожный вагон застрял навеки, повиснув в воздухе, прямо посреди лесной чащобы, как это случилось однажды на берегу бухты Келли[61], где стоял городок, в центре которого располагалась оживленная железнодорожная сортировочная станция. Чернодревесная акация проросла сквозь середину брошенного вагона и за несколько десятков лет, широко разветвившись, приподняла его в воздух аж на целый ярд и удерживала так, поднимая все выше, пока сама росла, пробиваясь к солнечному свету, озарявшему лесной полог, – так что теперь кажется, будто вагон парит среди пышной влажной зелени лептоспермумов, вьющихся растений, миртов и ромбоидальных филлокладусов. Не осталось ни рельсов, ни построек, ни прочих материальных следов некогда кипучей сортировочной станции посреди некогда шумного городка. Ничего.