деле!» Мать и дочери бросились наутек. Они бежали долго, но обстановка не менялась — дом казался бесконечным.

Наступила третья и самая тревожная кульминация сновидения. Сновидица, оглянувшись, увидела текст — он двигался, как финальные титры фильма. Стало ясно: они в ловушке и останутся в ней навсегда. И тут девочка проснулась.

Что это было? Очередной кошмарный, но нормальный сон нормального ребенка? Типичная семья, стабильная жизнь? Может быть, у девочки была реальная травма? Или она просто пересмотрела телевизор? Как возможно, чтобы маленький ребенок пережил такие подробные ужасы и сохранил здравомыслие — девочка впоследствии стала врачом-психиатром? Как ей после такого сновидения удалось выбрать профессией заботу о людях, испытывающих психические страдания?

Если смотреть на картину в целом, то и биология, и история свидетельствуют о том, что в основе человеческого разума лежат функции и дисфункции снов. С качественной точки зрения психотические галлюцинации и бред не сильно отличаются от сновидений, о которых сообщает большинство людей.

Концепция сумасшествия как патологического отключения от внешнего мира, восприятие которого совпадает у «нормальных» людей, возникла совсем недавно. Как мы видели в начале книги, в разных культурах древности бред и галлюцинации, сегодня ассоциируемые с психозом, считались случаями контакта между мирами живых и мертвых, способностью обращаться к богам и предсказывать будущее, толковать чужие сны, сообщать предзнаменования и произносить пророчества.

Безумие имеет беспрецедентное значение в связи людей и богов — будь то прорицания таинственной Пифии в Дельфах или мания величия фараона, убежденного, что он способен сдвинуть горы и повернуть мановением руки толпы людей. Но с развитием христианской цивилизации безумцы-язычники постепенно оказывались изолированы — дар предвидения теперь был исключительной привилегией освященных и блаженных последователей церкви.

В конце Средневековья социальная изоляция людей, страдающих безумием, достигла унизительного уровня. Весьма вероятно, что среди сгоревших в кострах инквизиции и были психотики, но заказчики этой дикости точно были жестокими психопатами. «Молот ведьм», руководство по преследованию «колдуний» XV века, предписывал казнить женщин, страдающих от бреда и галлюцинаций в сегодняшней терминологии. Замученные и казненные в Германии, Франции и особенно в Испании «одержимые дьяволом» люди, пережившие психотический эпизод, а также другие обездоленные поплатились за свою социальную неадекватность.

С «корабля дураков» в психлечебницу

Усиление и ослабление инквизиции, перемещение населения в города рассеяли стайки странников, страдавших психозом. Они скитались без отдыха и цели, сплавляясь по крупным рекам Европы на деревянных плотах, просили милостыню, блуждали из города в город и нигде не оседали — их не принимали на постоянное жительство.

Был такой «Корабль дураков», изображенный голландским художником Иеронимом Босхом и изученный французским философом Мишелем Фуко[101]. Это плавсредство было очень близко к «нормальным», но оставалось в стороне от них — его терпели и на него не нападали. Подобная отчужденность длилась веками и сохраняется по сей день; она предстает в образе безумного нищего, полностью оторванного от продуктивной деятельности и в полной мере переживающего все преимущества и ужасы своего положения.

С окончанием эпохи Возрождения начинает преобладать иной взгляд на сумасшедших, отраженный в создании общественных психиатрических лечебниц. Первые учреждения такого типа появились в арабском мире в IX веке, но именно в христианской Европе XVII века распространились учреждения для душевнобольных с определяемыми специфическими поведенческими симптомами.

Даже если это и было вызвано в основном потребностью государства изолировать и нейтрализовать людей, считавшихся сумасшедшими, учреждение приютов непроизвольно способствовало изучению безумия и поиску методов его лечения. Объединение психически больных под контролем врачей создало беспрецедентное пространство для клинических исследований. Так были заложены эмпирические основы медицинской дисциплины, ориентированной на психические заболевания. Безумец теперь был уже не «прорицателем», как в древности, и не «чудовищем», как в Средневековье, а носителем некоего природного явления, изучаемого «нормальными» — в отличие от него — людьми.

Во второй половине XIX века психиатрия пошла дальше выявления и классификации разных видов душевных заболеваний. В отличие от неврологии, которая уже успешно каталогизировала тесное соответствие между повреждением головного мозга и перцептивными, двигательными и когнитивными нарушениями, психиатрия — и тогда, и по сей день — имела дело с гораздо более тонкими нарушениями. Их причины не выявлялись простым нейроанатомическим исследованием.

С тех пор пришло понимание: существует как минимум два общих типа психических заболеваний — психозы и неврозы. Первые — заболевания «органического» происхождения с неблагоприятными прогнозами. Их физиологические и/или анатомические причины трудно поддаются терапевтическому воздействию. Неврозы имеют «культурное» происхождение, они представляют собой расстройства, поддающиеся лечению терапевтическими методами.

Сновидения, которые Фрейд полагал особенно полезными в психотерапии неврозов, в конце XIX века считались непатологическим явлением, сходным, однако, с психозом. Таково было убеждение Эмиля Крепелина и Эйгена Блейлера, основоположников психиатрии и первых ученых, описавших шизофрению. По их представлению, люди, переживающие психотический приступ, бодрствуя, ведут себя так словно существуют в глубоком сне — они будто бы погружены в интимную реальность, более настоящую, чем окружающий мир.

Поэтому сновидения считаются нормальным проявлением психоза у всех людей — даже если у них нет его симптомов в бодрствующем состоянии. Крепелин и Блейлер не соглашались с Фрейдом во многих отношениях, но приняли, что сны родственны психозу и, вероятно, обладают общими с ним механизмами и большим терапевтическим потенциалом.

Это мнение распространилось в медицине в первой половине ХХ века и превалировало в Европе и Америке. Однако открытие в 1950-х годах первых нейролептических препаратов (все они в той или иной степени антагонисты рецептора дофамина D2) привело к снижению интереса к отношению психоз/сон. Больше не было причин ни исследовать сновидения пациентов с психозом, ни пытаться понять связь между онейрическими фантазиями и шизофреническим бредом. Субъективизм в лечении психозов заместился более конкретным, простым и объективным: лекарствами, способными уменьшить воздействие дофамина на мозг.

С точки зрения родственников, фармакологическая терапия была настоящим чудом: она на корню пресекала асоциальное поведение больного, так беспокоящее окружающих при психозах. Но, с точки зрения пациентов, успех был весьма спорным — часто неадекватная дозировка приводила к притуплению эмоций и двигательной активности. Спустя десятилетия современные нейролептики воздействуют не только на дофаминовые рецепторы, но и на серотониновые, норадреналиновые и глутаматные. Психиатрические препараты обладают широким спектром одновременного химического воздействия на многие рецепторы. Это вызывает сложные фармакологические эффекты, которые модулируют разные аспекты психики: настроение, познание и социальное взаимодействие.

Взаимосвязь сна и психоза выпала из поля зрения психофармакологии, но исследования нейровизуализации показали: сходство между быстрым сном и психозом поразительно велико. В обоих состояниях дорсолатеральная префронтальная кора дезактивируется, создавая отрицательную обратную связь и подавляя многие важные функции: память о работе; планирование, торможение и произвольный контроль двигательных действий; принятие решений; логические и абстрактные рассуждения; тонкие социальные настройки.

Дезактивация коры ведет к растормаживанию подкорковых структур, связанных с эмоциями, —