несколько раз обернулась, чтобы убедиться, что никого не побеспокою. Глядя вверх, я думала теперь только о том, что звезд я так и не увижу. Даже той звезды, что светила в окно нашей спальни, где бы я ни жила. Всегда яркая, переливающаяся… будто это небесное чудо однажды сошло ко мне и поселилось со мной в Голубятне. Ее место наверху заняла другая, а затем подхватила меня, когда первая погасла. Больше всего я боялась, что и Энже исчезнет. Обязательно и непременно это произойдет, но я так боялась этого дня. Интересно, переживают ли далекие светила так же, когда их сестры взрываются?

Стемнело окончательно, но небо не прояснилось. Времени ждать не осталось, а потому сначала маленькие горькие таблетки горсткой оказались у меня в руке. Затем продолговатые и крупные, а самые последние удобно хранились в баночке. Я пихала их себе в рот, запивая водкой. От них сводило скулы, срабатывал рвотный рефлекс, они сыпались прямо на снег, откуда я их сгребала и вместе со всей грязью, что была рядом, отправляла обратно. Мне было невкусно, трудно, и грустно, но не от того, что я вот-вот умру — это скорее меня успокаивало, — а от мыслей о прошлом, где я была не так уж и несчастна; об Энже, которой придется пережить еще пару трудных дней из-за меня. Но об ее судьбе я не столь тревожилась, сомнений в том, что она будет счастлива, у меня не было. Такие люди, как она, благополучны, и хотя ей было непросто, я знала, что она справится. Она сильная, умная, трудолюбивая, невероятно красивая, интересная. Она определенно не должна страдать рядом с таким недоразумением, как я. Так будет лучше — подумала я, когда меня начало мутить, как при солнечном ударе. Мне стало трудно сглатывать слюну, которая накапливалась, пока не потекла из моего рта. Как бы я не старалась, никаким усилием противостоять этому не получалось. Движения давались тяжело, а моя голова перекатывалась затылком по стене, пока я окончательно не завалилась на бок. Я знала, что при отравлении, скорее всего, захлебнусь в рвотных массах, однако надеялась, что перед этим усну.

Где-то сработала сигнализация автомобиля, и его вопль отдавался эхом в голове, отчего она болела все сильнее.

— Дура, — голос Арины заставил ослабевшее сердце биться сильнее, — идиотка.

Я не видела ее, только слышала голос.

— Посмотри в небо, чудовище.

Я уже не могла ей ответить, но самым серьезным усилием в своей жизни повернула голову, чтобы, наконец, увидеть россыпи переливающихся точек над нами. Они сияли, но ярче всех горела самая большая, она всеми цветами радуги бурлила и пульсировала.

— Это не Сириус, а Венера.

Однажды я прочла, что самая яркая звезда на небе — это Сириус, и с умным видом часто указывала на нее и сообщала об этом окружающим. Я улыбнулась своей глупости, когда свет рассеялся, и наступила тьма.

Долгожданное ничто — отсутствие мыслей, воспоминаний, чувств, словно я растворилась в пространстве. Продлилось это недолго: я очнулась через пару минут, когда кисло-горькое содержимое моего желудку потекло изо рта и носа, раздражая слизистые, отчего глаза застилали слезы. Попытки вдохнуть воздух приносили больше жгучей боли, а оно все не кончалось. Рвотные массы текли по лицу и рукам, которыми я ощупывала сначала щеки и подбородок, пыталась раздвинуть собственный рот, вычистить нос. Меня напугали звуки, рычаще-кашляющие и булькающие не то стоны, не то подавленные, как при сонном параличе, крики, которые я изначально даже не признала собственным. Было страшно. Пока мое тело сковывали судороги, и я барахталась в собственной рвоте, невысокая фигура стояла впереди. Она даже не смотрела меня, а ее черные длинные волосы ветер кидал из стороны в сторону. Я протянула к ней руку и попыталась позвать, но из моего рта вырвалась еще порция зловонной жижи, а слова превратились в хлюпающий кашель. Арина не обернулась, но поежилась. Она потерла руками голые плечи.

То, что со мной происходило, я могла бы назвать чем-то похожим на паническую атаку, но на деле, наверное, это была агония. Время тянулось бесконечно медленно, все внутренние органы жгло и крутило, но физическая боль отступала перед сковывающим страхом смерти. Хотелось, чтобы все закончилось, хотелось переместиться во времени и не пить никаких таблеток вовсе.

Арина наклонилась ко мне, а ее лицо постепенно приходило в фокус. Из ее разбитого подбородка хлестала кровь — она смешивалась с некогда содержимым моего желудка. Одного ее глаза не было вовсе — я не знаю, как выглядит вытекшее глазное яблоко, но, думаю, что именно так. Арина тоже хрипела и задыхалась, а когда она наклонилась, то превратилась в отражение в зеркале заднего вида, а я — в нее. Салон автомобиля выглядел так, словно его пропустили наполовину через мясорубку вместе с моими ногами. Завалившись в сторону, я лежала на обмякшем теле Елисея и смотрела на себя. Изо рта и правого глаза лилась кровь — она была повсюду, внутри и снаружи. За зеркалом лежала рука с белым маникюром. Я ничего не успела, — вот о чем я думала, хотя мысли озвучивал голос Арины. Это конец? Елисей мертв? Слезы выжигали травмированную глазницу, хотя едва ли это пробивалось сквозь оглушающую боль во всем теле. Почти никогда не испытывая ничего более безразличия к человеку, что лежал слева, я вдруг ощутила невыносимое горе. Такое же, как в больнице, когда сообщили о смерти Арины. Стало темно.

Будто очнувшись от сна, глубокого, когда просыпаешься удивленным, что вообще спал, я обнаружила себя в квартире Энже. На низком голубом столике, который был куплен для приема пищи, стояла моя фотография с черной лентой. Под ним лежала вялая Куроми, она слабо подергивала хвостом среди пластиковых упаковок, гранул наполнителя и тетрадных листочков с иероглифами. Энже слабо покачивалась, сгорбившись перед домашним алтарем из подручных средств, не издавая ни звука. Мое сердце сжалось. Мне казалось, что я упала рядом с ней на колени и протянула руки, но у меня не было ни рук, ни ног — ничего, чем я могла бы еще хоть раз прикоснуться к ней. Я хотела позвать ее, но чем же мне с ней говорить? Я — висящее в воздухе сознание, мне нечем взаимодействовать с миром, я не могла на него влиять. В зажатом кулаке Энже блеснуло лезвие, и мир снова погас.

Мокрый асфальт стремительно приближался, быстрее поезда метро. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это