Новорожденного назвали Володей. Поначалу он всем мешал, ведь к нему не готовились, его не ждали, он был случайным. Ребенка старались не замечать. Ханна не хотела обидеть мужа своей любовью к сыну. Она не смогла его полюбить, как любила старшего. Ребенок не был брошенным, но не стал центром семьи, как часто становятся «младшенькие». Он рос в семье, но как-то в стороне от всех. Казалось, сама судьба была настроена против него.

В то время в Александровской ферме многие держали скотину, а фасон всему поселку задавали две заядлые молочницы – Дрониха и Коваленчиха. Каким-то образом предприимчивым женщинам удалось сохранить коров в голодное время, они успешно промышляли в блокаду, обменивая парное молоко на золото и картины обреченных на смерть горожан. После войны они слыли самыми богатыми женщинами во всей округе. Если не сказать больше – во всем городе. Соломон купил у Дронихи двух телят и вырастил из них коров. Яков часто болел, ему требовалось полноценное питание, но Ханна тайком от мужа раздавала молоко бедным. Голодных после войны было много. Соломон видел, как жена уносит молоко из дома, но не препятствовал ей – он знал, что это не Ханна, это ее душа просит помогать людям. А с душой не поспоришь. С соседями жили дружно, часто выручая друг друга в житейских делах. Рождение нежданного сына не изменило течение жизни, все шло своим чередом. Незаметно в семье появился достаток. Сначала Соломон выкупил одну часть дома, затем вторую. Исполнилась его заветная мечта. У Ханны и детей наконец был собственный домик. Но счастье в семье длилось недолго. Вскоре наступил шестьдесят первый год. Однажды рабочую окраину посетил сам Никита Сергеевич Хрущев. Он приехал «в центр рабочего движения», на Обуховский завод, ведь именно с этого места начиналась революция. Хрущев решил создать на месте Александровской фермы фантастический город-сад. Вместо трущоб вырастет коммунистический рай. Заброшенная рабочая окраина превратится в золотую долину. Мы построим для людей благодатный край и назовем его Город Солнца. Примерно с такой речью выступил перед народом вождь, стоя на фанерной трибуне, наспех сколоченной местными властями, а внизу толпились люди – они слушали вождя, забыв обо всем на свете, ведь каждому хочется пожить при коммунизме. Хотя бы малую толику жизни. Окольными путями к Хрущеву пробралась старуха-акушерка – каким-то образом она обошла строгую охрану и пожаловалась вождю на неудавшуюся жизнь: дескать, домик совсем прохудился, фанерная крыша течет, а помощи от властей нет. Никакого уважения к фронтовикам. Хрущев выслушал старушку и одним взмахом правительственной руки решил проблему рабочей слободки. Ее не стало в одно мгновение. По мановению Хрущевской руки на месте старых ветхих домишек выросли аккуратные коробочки панельных пятиэтажек. Старая акушерка переселилась в квартирку-шкатулку со всеми удобствами и совмещенным санузлом. У Соломона отобрали дом и коров, сад и пристройки разрушили, ровно за один день разровняв землю из-под сада бульдозерами. Будто заветного дома и не было никогда. А взамен выдали ордер на квартиру в хрущевском домике. Так нелепо закончилась мечта Соломона. По велению вождя он снова стал бедным и нищим евреем. Больше всего Соломону было жаль коров. Вырубленный сад он старался не вспоминать, а райские кущи и вишневые лепестки напрочь выбросил из памяти. Жители поселка радовались, ведь они успели пожить почти что при коммунизме. При всеобщем счастье одной семье нельзя горевать, это было чревато последствиями, возможно, даже уголовными. И семья Сырцов смирилась, приняв внешне вполне благостный вид.

Так бесславно закончилась эпоха процветания отдельно взятой еврейской семьи. Соломон больше не мог работать на кладбище, а у Ханны не было сил начинать жизнь заново. Оба молча покорились непреодолимой участи. Родители не догадывались, что рядом с ними страдает и их нелюбимый сын. Сырец хотел, чтобы они его любили, но любовь не приходит по заказу. Володя подрастал и все больше чувствовал свою никчемность, а ему так хотелось доказать родителям собственную значимость. Он верил в свою победу. Если его полюбят в семье, тогда его будет любить весь мир.

Подростком Володя Сырец отличался от остальных сверстников. Он слыл отъявленным хулиганом в рабочей слободке, окружающие считали его ненормальным евреем, но Сырец был обычным юношей. Своими выходками он хотел привлечь к себе внимание родителей, растормошить их – но они были слишком погружены в домашние неурядицы. Яков же держался рядом с родителями. Он поддерживал семейную политику. В трудное время нужно держаться всем вместе. Так было принято в приличных семьях. И только Сырцу не сиделось в тесной «хрущевке». Он не привык к малым габаритам. В шестьдесят втором ему исполнилось шестнадцать. Все пивные и злачные места Александровской фермы были исхожены быстрыми ногами необычного еврея.

* * *

По всей улице Бабушкина несло сивухой. В пивном баре «Вена» царило громкое многоголосье. Слишком шумно и угарно. Очень накурено. Табачный дым плотными облаками обложил потолок, плавными кисейными струями стелясь по полу и ногам выпивающих и громко орущих людей. Народ с нескрываемым удовольствием предавался разгулу. За стойкой буфета царила пышногрудая цветущая женщина. Получив заказ от очередного клиента, она открывала фыркающий кран и с шумом отмеривала порцию пива, не доливая при этом примерно треть кружки, но посетители пивбара не обращали внимания на хитрые манипуляции коварной женщины. Они увлеченно обсуждали свежие политические новости. В мире было неспокойно. Хитросплетения мировой политики горячили пьяные умы обитателей окраины – холодная война была в разгаре. В углу за столиком прохлаждалась бездельем веселая компания семнадцатилетних юнцов. Они существовали как бы отдельно от остальных, напоминая собой компанию пришельцев из другого мира. Столик незаметно обрастал дополнительными стульями, постепенно превращаясь в пестрый оазис. Вскоре к столику подсели юноши постарше, и звонкий фальцет, звучащий вразнобой, успешно перебил общий басовитый хор пивной. Футбольные сводки погребли под собой острые политические новости.

Посетители пивной стали поворачивать разгоряченные лица к источнику шума. Некоторое время они внимательно изучали «молодежный» столик замутненными пивом взорами, но юнцы не сподобились учесть многозначительность наступившего молчания. Представители рабочей окраины оцепенели от наглости юного поколения. Александровская ферма принадлежала рабочему классу в полном соответствии с революционным правом. Стилягам в ней не место. Впрочем, среди юных любителей пива никаких стиляг не было, парни Невской заставы давно вывели всех стиляг, но обывательский глаз вцепился в одного, чрезмерно чернявого, он выделялся среди всех какой-то особенной бурной веселостью. Буфетчица мигом почернела лицом, наигранная улыбка медленно и тихо сползла с ее помрачневшего лица, уступая место неизбывной женской печали. И ей было от чего печалиться. Мужчинам с такими глазами не до пива и женщин. У них теперь другое на уме. Все смотрели и молчали, и каждый выбирал себе жертву. Глаза застыли, как у мертвых. Жилы заледенели. Кулаки окостенели от напряжения. Буфетчица быстро, чтобы не заметили, и, не дай Бог, не звякнуло стекло, попрятала посуду под прилавок. Сейчас пойдут стенка на стенку. Только пух и перья полетят, а от посуды одни осколки останутся. Между прочим, посуда казенная, а за битую высчитают из зарплаты. Как в замедленной съемке, словно повторяя движения буфетчицы, поднимались со стульев негодующие выпивохи, несколько заторможенные в своем негодовании – но юнцы продолжали безудержно веселиться. Постепенно вокруг стола образовалось кольцо, к нему присоединялись другие посетители пивной, они вставали и, сбиваясь в кучу, медленно окружали ненавистный столик. Окружение становилось все плотнее, но пришельцы хохотали, как заведенные. Душой компании был тот самый небольшого роста чернявый паренек, курчавый живчик с горящими блестящими глазами. По всему было видно, всеобщий любимец. Парни с Невской заставы напряженно всматривались в его лицо, видимо, пытаясь понять причину безудержного веселья живчика.