– Заткнись, жиденыш! – негромко посоветовал кто-то из толпы.

– А кто у нас «жиденыш»? Где вы видели жиденыша? – мгновенно среагировал черноволосый.

– Заткнись, – помрачнел пролетарий.

– Вован, это он тебя назвал «жиденышем»? – удивились за столиком.

И вновь наступила тишина. Противники прикидывали силы: по всем параметрам перевес был на стороне оппозиции, но бойкий весельчак не унывал. Он примеривался взглядом к буйным любителям большой политики. В воздухе назревала крупная драка. Буфетчица выбралась из-за стойки, по-прежнему стараясь не шуметь – у нее даже пышная грудь не колыхнулась, и принялась собирать со столов стеклянные кружки. Первым не выдержал накала обиженный массами «жиденыш», видимо, его подвел нетерпеливый холерический темперамент, присущий многим представителям его нации. Он сорвался с места и ястребком набросился на обидчика, яростно замолотив кулаками, норовя ударить главное ненавистное лицо побольнее. Нападающая сторона опешила. Никто из толпы не ожидал столь стремительного нападения. Так не принято ходить стенка на стенку. В этом деле рекомендуется соблюдать приличия. При стычке в общественном месте сначала следует обменяться мнениями насчет национальных различий, а уж после разрешается размахивать кулаками, – но бойкий парнишка нарушил неписаный свод правил. Он действовал явно не по уставу. Столик зашатался, накренился и вдруг развалился на части. С грохотом полетели на пол кружки и бутылки, пепельницы, окурки, посыпались какие-то ошметки, шелуха и обглоданные рыбные кости. Скелеты вяленой рыбы усеяли грязный пол и повисли на шторах, создавая в грязной пивной ирреально-мистическую атмосферу. Вован неистово молотил кулаками, изредка попадая в воздух. В какой-то момент, не рассчитав удара, пробил воздух кулаком и полетел по касательной, врезавшись прямиком во вражескую гущу. Летел, как всегда, головой вперед, согласно сложившейся в нем привычке. И быть бы ему крепко битым – но в это время в пивбар «Вена» ввалилась новая толпа посетителей. Все были изрядно навеселе. Недолго думая, вновь прибывшие с удовольствием ввязались в процесс выяснения национальных отношений. И пошла плясать камаринская. Дрались истово, с азартом, с блеском в глазах. Словно на медведя шли. И столы пригодились – драчуны отламывали им ножки и использовали их в качестве орудия. Буфетчица в ужасе укрылась в подсобке. Позже, на допросах, она мучительно закатывала вверх заплаканные глаза, жмурилась и куксилась, пытаясь описать внешние данные любителей пива и кулачного боя. Но запомнился ей лишь один. И это был тот самый живчик с блестящими еврейскими глазами по имени Володя Сырец. В той драке крепко досталось местному активисту с Обуховского завода. Закрытая черепно-мозговая, хорошо, что не открытая. Слава Богу, никого не убили, но шуму было много. По факту нанесения тяжких телесных повреждений появилось уголовное дело. Это была знаменитая «сто восьмая» из старого уголовного кодекса. В то время попадались в нее, как в капкан – многие шли в нее от безделья, от скуки, от безысходности. Очень модная была статья. По уголовному делу взяли четверых, один Сырец избежал наказания. Его искали по старому месту прописки, а там уже зиял пустырь. Не было ни дома, ни сада. В спешке переселения что-то напутали, адрес не записали. Благодаря разгильдяйству властей, Сырцу удалось скрыться, но товарищи его уже отбывали сроки наказания. Володя долго прятался по родственникам, зная, что его ищут. Однажды он не выдержал, пришел к отцу и спросил, что ему делать дальше. Невозможно больше скрываться. Сырец решил учиться, но боялся подавать документы, зная, что в институте при оформлении анкеты его непременно арестуют. Соломон отвернулся, не желая показывать сыну истинное лицо. К исходу жизни он потерял все, что имел – ногу, здоровье, дом, сад, деньги, и ему не хотелось терять сына. Он не любил его, но никогда не отказывался, признавая за ним право родства. Его сын – дурень, «а шойте», но ведь это его сын. Еврейский ребенок способен стать в конце жизненного пути «а хохэм», разумным человеком.

– Ты отсидишь, Лова, – глухо, как в трубу, сказал Соломон.

Своего младшего сына он звал странным именем – Лова.

Соломону нравилось это имя. В нем бились и играли отзвуки денег, любви и славы и еще чего-то другого, неуловимого, неосязаемого, но звонкого и веселого. Таким и был его сын Владимир Сырец, веселым и звонким. Как золотая монета.

– Но меня даже не вызывали к следователю, – возразил Сырец.

В этот миг он почти возненавидел отца. Сырец знал, что он в семье нелюбимый сын, но не ожидал, что отец отправит его в тюрьму. Добровольно в нее не ходят, сами не напрашиваются. Отец из ума выжил, желая прогнать собственного сына куда Макар телят не гонял. Товарищи Сырца умудрялись посылать из колонии коротенькие письма с рассказами о суровых буднях советских «зэков». Ничего хорошего Сырец в этих записках не вычитал.

– Лова, ты сам пойдешь к следователю, – еще глуше прозвучал голос Соломона, – и ты добьешься, чтобы тебя арестовали. Проси, как следует.

– Не могу, – честно признался Сырец, – боюсь.

Володя и впрямь боялся – товарищи в обход лагерной цензуры описывали настоящее положение дел на зоне. Между строк многое можно было прочесть. По этой причине Сырец не полыхал энтузиазмом бороздить открывшиеся перед ним просторы советской пенитенциарной системы.

– Если ты не отсидишь, Лова, свое, ты останешься дурачком на всю жизнь, – почти прошептал Соломон.

Он знал, что говорил – Соломон искренне считал своего сына «шойте», дурачком. Из него ничего путного не выйдет. Он никуда не годится. Его нельзя пустить ни по ученой части, ни по торговой, все дороги для него закрыты. Да и по житейской части ему не везет. Совсем никчемный парень. А ведь никто не ждал его, не хотел, не звал. Его не вымаливали у Всевышнего, Лова сам явился. В этом был свой «пшат», простой смысл. Так пусть сын сам держит ответ перед собой. За собственные поступки нужно платить высокую цену, пусть на расплату уйдут долгие годы жизни.

– Отец, я не могу, я боюсь, – и Сырец почувствовал в своих словах интонацию отца. Его голос звучал так же глухо, как у Соломона.

– У тебя нет выбора, пусть это будут вырванные годы, но это будет твоя жизнь, – сказал Соломон и подтащил свое тело к краю дивана – он уже не мог передвигаться самостоятельно. Обычно ему помогала Ханна. Сырец перенес Соломона на кровать, отцовское тело было легким и почти невесомым. «Он совсем похудел, весит, как ягненок», – подумал Сырец. Внутри у него все будто застыло, в нем не было даже чувства жалости к отцу. Вовану было жаль только себя, ему не хотелось идти в милицию. Он все ждал, что за ним сами придут, но они не приходили. А впереди переливалась огнями большая жизнь. Сырцу грезились широкие горизонты за пределами Невской заставы, но трехлетний срок, выданный заочно судом за драку в пивбаре, затмевал все радужные надежды. Бывшие зэки в стране советов приравнивались к прокаженным.

Но однажды ему надоело прятаться. Сырец долго бродил вокруг здания суда, наконец, перешагнул через порог и долго искал нужную комнату. У него было время, чтобы куда-нибудь убежать, но Сырец не знал, куда можно сбежать от советского правосудия. Он вошел в небольшое помещение и, глядя в потолок, попросил, чтобы его задержали. После того, как произнес нужные слова, он перевел взгляд на стол. И не поверил своим глазам. За столом сидела женщина, внешне похожая на Ханну. Сухопарая дама без возраста с нервным острым взглядом, приспустив очки на переносицу, долго рассматривала бравую физиономию с блестящими еврейскими глазами. Когда ей надоело сверлить Сырца судейским взором, она нажала на кнопку вызова. В комнату совещаний вошла девушка-секретарь.