Первый день выдался трудным. Обитатели камеры старались произвести на Сырца благоприятное впечатление. Один из них, видимо, самый уважаемый в камере, заметив любопытный взгляд Сырца, вдруг вынул из-за пазухи узкую заточку и вонзил какому-то тщедушному парню в колено. Тот сидел на краю койки, не ожидая удара – он охнул от боли и согнулся, обняв залитую кровью ногу, но не закричал, не бросился к спасительной двери. Шелудивый паренек молча терпел боль и унижение. «Это меня воспитывают, чтобы я привыкал быстрее», – подумал Сырец и, подойдя к тщедушному, молча протянул ему носовой платок, милосердно не замеченный надзирателем во время досмотра. Раненый огляделся, но никто не смотрел в их сторону. Взял платок и перетянул колено. Заключенные хором ухмыльнулись. По камере пробежало бесшумное эхо. Позже Сырец присоединится к общему хору, но в первые сорок восемь часов он дистанцировался от заключенных. Он был далеко от них. И все вспоминал свою родину. Она была в нем, и она спасла его от смерти и деградации. В тот день Сырец дал себе слово, что непременно выживет в этом ужасе, он выйдет отсюда, и больше никогда не вернется в страшную больную обитель, до краев заполненную нездоровыми людьми. Тщедушный паренек ходил следом за Сырцом, словно прятался у него за спиной. Когда Вован оборачивался, раненый паренек испуганно отскакивал, словно боялся, что Сырец ударит его. А затем снова прилипал к широкой спине, чтобы укрыться за ней от страшной жизни. Оба знали, что за ними украдкой следят острые глаза сокамерников. Уже на третий день Сырец стал своим среди заключенных. Блатной авторитет с тайной заточкой кивком подозвал Володю, сначала цыкнул пустым зубом, затем блеснул фиксой-нержавейкой, видимо, для придания солидности собственной персоне в глазах окружающих, и сказал, надменно скосив один глаз в сторону двери: «Как звать-то тебя?». Остальные «зэки» одобрительно загудели в знак одобрения. Им понравился новый постоялец.

– Володей, Сырец я, – сказал Сырец и услышал за спиной легкий хохоток, над ним откровенно потешались.

– Чистый, как слеза, говоришь, – закатился невидимым смехом блатной, – спирт-сырец в нашем деле – вещь незаменимая. Всегда сгодится. А откуда такая фамилия?

– От отца досталась, он родом из Белоруссии, – сказал Володя и покраснел. Никогда раньше он не задумывался над истоками фамилии, втайне он стыдился своего еврейства, но жизнь заставила. Ему поневоле пришлось задуматься. В его фамилии неожиданно забила тонкая спиртовая струйка. Он еще не знал, что в будущем она превратится в нефтяную скважину.

– Вован, с такой фамилией ты наш, ты свой, – вынес вердикт блатной, авторитетно блеснув железной фиксой еще разок, на сей раз, для острастки окружающих, – извини за радушный прием, мы погорячились малость.

– Бывает, – коротко бросил Сырец. Тело нещадно болело после побоев, суставы сводило судорогой, но он терпел. Поболит и пройдет. Бывает хуже. Нужно вытерпеть эту муку ради будущего. Ради отца. Сырец представил молящегося Соломона и едва не заплакал, но снова сдержался. В камере не любят плачущих мужчин. Здесь надо быть суровым и жестким. Хотя бы внешне. Так Сырец научился прятать в себе истинное лицо. Он был другим внутри, зато снаружи стал, как все. Так ему было проще и легче жить.

В камере и на зоне реальность становится зеркальной. Здесь все видно: любая мелочь, ничтожный прыщик, мелкая шероховатость в характере, физиологическая привычка, психологические сложности личности – все, абсолютно все лежит на поверхности. Человек находится как бы под микроскопом. Но невозможно терпеть унижения дольше положенного срока, все равно окружающие поймут, что человеку невмоготу. И тогда заклюют, истерзают словами и издевками, забьют ногами, изуродуют, наконец, просто тихо убьют. А надзирателю скажут – мол, так и было, так и должно быть, шел человек до параши, нечаянно поскользнулся, ударился головой о металлический поручень и был таков. Теперь шлет приветы с того света, дескать, в загробном мире гораздо чище и лучше, чем на грешной земле. И надзиратель вынужден будет поверить, иначе его самого уволят за недосмотр, и тогда он останется без должности, а так как он ничего не умеет делать, то непременно пополнит ряды безработных и деклассированных. И, по всей вероятности, его самого совсем скоро доставят в камеру. И круг замкнется.

Сначала Сырца мутило от однообразия тюремной жизни. Авторитет с заточкой больше не трогал новенького, делая вид, что в камере царит полная гармония. И впрямь, в камере было тихо, все ждали решения суда. Никто не знал, на какой срок растянется ожидание, но в воздухе уже веяло переменами, заключенные мысленно «сидели на чемоданах». Скоро всех отправят по этапу. Сырец не знал, куда его пошлют. Ему было все равно – хоть к черту на рога, лишь бы скорее вырваться из этой тесной смердящей клетки.

Машинист резко затормозил, состав гулко вздрогнул долгим огнедышащим телом, качнулся в сторону, словно собирался упасть на насыпь и вдруг застыл, будто его внезапно сковало льдом. Грубо лязгнули рельсы. Снизу послышался стук – это снаружи проверяли днища вагонов. Иногда там прятались побегушники – если им повезет, то их расстреляют на месте. Изредка взлаивали взволнованные собаки, натренированные овчарки чуяли запах давно немытых людей. Заключенные серой лавиной сгрудились у выхода. Конвой лениво постукивал прикладами. Отовсюду доносился металлический лязг. Казалось, лязгало все вокруг: затворы, днища вагонов, рельсы, мороз и даже зубы заключенных, в такт им бренчали алюминиевые кружки, прикрепленные к скудной поклаже. Вагон содрогнулся еще раз и затих. Наступила тишина. Раннее утро. В душном смрадном воздухе повеяло морозной свежестью. Заключенные поеживались, покряхтывали, предчувствуя впереди санпропускник, а после него долгожданную баню. Состав остановили по приказу свыше – по рации сообщили, что среди заключенных затесался сифилитик. Анализы по Вассерману показали четыре креста. Решено было определить заразного в местную тюремную больницу, остальных незамедлительно дезинфицировать.

Состав был разделен строго по статьям уголовного кодекса. Осужденным на особый режим был выделен отдельный вагон. Они выделялись из общей массы полосатыми робами и такими же шапочками, вели себя форсисто, нагло, вызывающе. По всему было видно, что они гордятся своей униформой и потому ценят себя дороже всех. В остальных вагонах находились уголовники рангом пониже. Пятьдесят процентов поезда заполняли осужденные по сто восьмой статье – злостное хулиганство с отягчающими последствиями. Во все времена в стране уважали раскол, из века в век брат шел на брата. Народ уважает силу, массы привыкли пускать в ход мускулы, кулаки и кастеты. Советский уголовный кодекс определил верхний предел санкции по сто восьмой статье – пятнадцать лет лишения свободы – но давали его не всем, многие получали высшую планку только со второго захода. С первого к подсудимым применяли принцип советской гуманности. Юному Сырцу повезло. К нему отнеслись гуманно. Ввиду отсутствия подсудимого в зале суда, его приговорили заочно. Сырцу достался сравнительно небольшой срок – всего три года. Но в восемнадцать лет три года кажутся вечностью, а сорокалетние – глубокими стариками.

На перроне заключенных развели в разные стороны. Страшных людей в полосатых робах погнали куда-то через переезд, остальных загрузили в грузовики без тентов. Сырец запомнил тоскливый взгляд тщедушного паренька. Володя не знал его имени, но эти дикие от страха глаза он запомнил на всю жизнь. Паренек почти молил взглядом Сырца, – дескать, помоги мне, возьми с собой, пропаду я в одиночку, – но грузовик уже выруливал на скользкую дорогу, проложенную по замерзшей реке. Уносящиеся вдаль чужие глаза были полны тоски, а руки, ухватившиеся за край грузовика, будто навечно примерзли к поручню, клещами не оторвать. Сырец поморщился. Случайная встреча, проходная, в будущем много таких будет. Впереди этап, пересыльная тюрьма, а дальше колония, если повезет – поселение. За это время со многими изломанными судьбами придется столкнуться. Никакой ответственности за незнакомого паренька он не чувствовал, – но в душе Сырца поселилась вина, словно он случайно убил невинного. Больше никогда он не встречал такого исступленно-отчаянного человеческого взгляда. Это был взгляд живого покойника. Сырец нашел в себе силы, чтобы отвернуться. Он больше не мог видеть круглые от страха зрачки паренька. Грузовики удалялись друг от друга, а зрачки приближались, словно догоняя убегающую от них машину.