Володя научился жить среди заключенных. В обиду себя не давал – и сам на шею никому не садился. В первые сорок восемь часов, лежа на нарах почти в обмороке, он понял, что его спасут два принципа, которыми нужно руководствоваться в тюрьме. Во-первых, нужно держать слово, во-вторых – быть честным. Другого не дано. Авторитетные заключенные повсеместно кичились своей жестокостью. Они силой прибирали власть к рукам. Почти все были изворотливыми и циничными, либо становились таковыми. Иначе на зоне не выжить. Сырец долго копался в себе, все искал черные метки, но ничего инфернального внутри себя не обнаружил. Жила там жгучая обида на Ханну и Соломона, Сырцу все казалось, что родители недолюбили его в детстве. Накормить – накормили, а любви недодали. Наряду с детской обидой в душе мирно уживался кураж, было там повышенное самомнение и еще много чего такого, что лучше скрывать даже от самого себя. Напоказ внутренности не выставляют, это не принято в приличном обществе. Ханна всегда с назиданием поминала это гипотетическое приличное общество, когда Сырец оказывался замешанным в очередную дурную историю.

Грузовик закинул первую партию заключенных на территорию колонии. Усиленный конвой, на вышках часовые, кругом солдаты с автоматами. И собаки – много собак, захлебывающиеся лаем, плюющиеся злобой овчарки без намордников. Сырец вздрогнул. В поезде на сон грядущий уголовные авторитеты стращали тюремными байками. Они рассказывали, что лагерные овчарки натасканы на человеческое мясо. Вполне возможно, нарочно запугивали, на то они и авторитеты, чтобы народ в страхе держать.

Окоченевший от холода прапорщик постучал прикладом о стылую землю. Заключенные, повинуясь знаку, попрыгали из грузовика. Сырец поежился, холодно в чужом краю, но вдруг бросил взгляд на небо и увидел родные облака – точно такие сейчас плывут по зимнему небу Александровской фермы. Наверное, они приплыли сюда, чтобы передать блудному сыну привет от родителей. И в эту минуту Володя понял, что он был любимым сыном в семье. Его любили сдержанно и бесстрастно, но любили. Ему хотелось пылкости чувств, а его исподволь приучали к суровой реальности. Жизнь не терпит открытого проявления чувств. Сырец никогда не думал, что родительские советы пригодятся ему, видимо, пришло время, пригодились. Нужно быть сдержанным, сильным, выносливым, чтобы научиться отвечать за каждое свое слово.

Заключенные выстроились в неровную шеренгу. Сырец загляделся на небо. Облака ненадолго остановили свое движение, они повисли над головой Сырца серенькой милой пеленочкой, он улыбнулся им: дескать, все понял, вы ради меня остановились. И еще он подумал: что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь, я заставлю себя стать сильным. Шеренга заволновалась, сбилась в кучу, послышался топот, залаяли овчарки. Сырец опустил голову. Вместо милой детской пеленочки он увидел гневное лицо прапорщика. Из открытого рта вместе с серой пеной неслась брань.

– Где Сырец, так вашу мать? – донеслось сквозь пелену матерщины.

– Да вот он, вот, здесь Сырец, – толкали его спину заключенные. Еще одна нецензурная тирада. И еще. Еще. Шеренга заволновалась. В баню бы поскорей… Провинившийся Сырец вытянулся в струнку. Сейчас прапорщик выдохнется. Захлебывающийся бранью рот свело судорогой от мороза. И впрямь, выдохся. Стихла брань, успокоились собаки. Облака поплыли дальше, они спешили домой. Их заждались на Александровской ферме.

– Сырец, ты остаешься здесь. Шаг вправо, – сказал прапорщик обычным голосом. И Сырецушел вправо, где уже стояло несколько человек, переминаясь в утлых ботиночках на промерзшей земле, пересыпанной мелким стальным снегом, остальные тихо побрели к грузовикам. Их повезут еще дальше на север в открытых машинах. Без бани и отдыха. Никто не прощался – инструкцией запрещено. За несанкционированный разговор полагался штрафной изолятор. Сырец молча кивнул уходящим, мол, счастливой дороги. Кто-то почувствовал доброе слово, пущенное вдогонку, оглянулся, благодарно кивнул. Сырец мысленно улыбнулся: оказывается, на зоне мысли передаются на расстоянии. Нужно будет учесть на будущее.

* * *

Сырец быстро освоился в колонии. По сторонам не смотрел, больше землю под ногами рассматривал, чтобы невзначай не упасть. Подтолкнуть было кому, да и смотреть вокруг было не на что – сплошное серое однообразие. Необозримые гектары земли, огороженные колючей проволокой, по углам натыканы вышки. Снизу автоматчики похожи на воронов – такие же черные и угловатые. Над всей территорией – изломанные линии из антенн и проводов. Замкнутый круг. Из него трудно вырваться. Многие остаются в нем навсегда.

Внешне Сырец согласился с жизнью, ведь он сам сдался властям. Он сломался под Дамокловым мечом несбывшегося правосудия и по доброй воле предложил кособокой российской Фемиде ускорить процесс наказания. И это был его выбор. По-другому он жить еще не умел. В колонии ему пришлось учиться жизни заново. Сначала он дичился остальных заключенных, все боялся, что ему устроят ночной «прием», как в первые сорок восемь часов в тюрьме, но, несмотря на ухищрения, проверки избежать не удалось. Заключенные собирались в небольшие группы и что-то подолгу обсуждали на вечерних собраниях, до Сырца доносились лишь обрывки слов. Разговаривали на каком-то птичьем языке: кто-то кого опустил, но куда и зачем, Сырец не понял, а прислушиваться не хотел. Чем меньше информации, тем сон крепче. И он спал, догоняя во сне свое утраченное детство. Ночью к нему приходили Соломон и Ханна. Родители молча смотрели на непутевого сына скорбными глазами. Сырец бросался к ним навстречу, чтобы обнять и попросить прощения – однажды он упал перед ними на колени, но они ушли в глубину сна, куда-то далеко, и растворились в облаках за территорией колонии. Сырец проснулся от крика. Когда понял, что кричит он сам – ужаснулся. И было от чего. Весь в испарине, сердце колотится, как лодочный мотор, пульс частит и вылетает из ушей кровяными фонтанами. Заспанные заключенные столпились возле Сырца. Он разбудил их своим воплем. Новичкам положено спать у входа, там холодно и неуютно, дует изо всех щелей. Сырец почувствовал накал страстей – недоспавшим «зэкам» не терпелось растерзать его на части. Взбесившиеся от злобы люди на глазах превращались в диких зверей. И вдруг в скопище коллективной ярости один из стаи, самый бывалый, замер – наверное, вспомнил свою первую ночь за колючей проволокой, и что-то дрогнуло в его искореженной душе. Публично проявлять сочувствие в этих краях не принято, здесь глубоко скрывают свои чувства и душу напоказ не выставляют. Никто не поймет. Бывалый коротко бросил обозленным людям, дескать, припозднились, скоро побудка. И все покорно разошлись по нарам, а Сырец скорчился на узком лежаке. Ему чудом удалось избежать страдания – видимо, судьба не забыла про него. Она уже привыкла вытаскивать его из небытия. И все-таки он был подвергнут испытанию. Проверка оказалась суровой. Заключенные на общей сходке решили доверить новенькому важное дело. Из передач, полученных с воли, заключенные сформировали общий пищеблок. Главным по пищеблоку назначили Сырца. Сначала он не поверил, решил, что у него с ушами что-то не в порядке.

– Будешь резать бутерброды, – сказал бывалый, искоса посмотрев на Сырца, тот даже скорчился под пронзительным взглядом – сразу понял, что его посылают на плаху. Редкий человек способен устоять перед соблазном. Разве что святой какой-нибудь. Но перед колбасой даже святой дрогнет. Невозможно выдержать жестокое испытание, пребывая в состоянии перманентного голода. Ощущать запах копченой колбасы, держать ее в руках, и не взять на язык хотя бы кусочек! Один за другим отправлялись в небытие заключенные, не прошедшие жестокий экзамен на прочность. Но выбора не было. Утром следующего дня Сырец уже осваивал новую деятельность. Первым делом он навел порядок на «кухне», вычистил чайники, кружки и ложки от чифирного нагара. Когда посуда заблестела, вымыл столы и стулья, а все крошки хлеба и обрезки колбасы кучкой сложил в отдельную тарелку. Сырец был голоден – но даже крошка не полезла бы ему в горло. Он знал, что его ждет, если он нарушит хотя бы один пункт «протокола общего собрания». Проверка длилась долго, Сырца обложили со всех сторон, но все контрольные метки оказались на месте. С тех пор голод утратил для него свое значение, и из основного инстинкта перешел во второстепенные. Сырец научился подавлять свои желания. И еще он понял, что для других пища остается основным стимулом к существованию. Тогда он решил подняться выше. В столовой заключенных кормили, в основном, стафилококками. Склад был забит просроченными продуктами, повара часами вываривали гнилое мясо, к обеду давали липкий хлеб в придачу к баланде с заплесневелыми макаронами. Тюремным хлебом можно было стены обмазывать. Он больше похож на глину, чем на продукт питания. Сырец подошел к авторитетному «зэку» и попросил аудиенции. В камере наступило тягостное молчание. Сырец нарушил законы тюремного бытия. К авторитетам так запросто запрещено подходить. За нарушение положено суровое наказание. Казалось, земля сорвется со своей оси, настолько была трудной затянувшаяся пауза.