— Сударь, подайте милостыню старухе…

При звуках блеющего голоса в нем пробудилось щемящее чувство жалости, щедро приправленное горечью, и что-то давно забытое зашевелилось в самом дальнем углу памяти.

— Опять эта старая кляча явилась! — проворчала мамаша Морель. — Давай, падаль, вали отсюда. Ух, мерзавка!

Внезапно в памяти Николя вспыхнул свет. Он увидел себя в фиакре вместе с Бурдо шестнадцать лет назад: они ехали на Монфокон на живодерню. И с ними была она, старуха Эмилия! В тот день она сидела напротив него в фиакре и, кутаясь в бывшие некогда роскошными лохмотья, бросала на него бесстыдные взоры. Сколько лет ей сейчас? Если девицей она проводила вечера в обществе регента, герцога Орлеанского, то в 1720 году ей было никак не больше двадцати. Значит, она немногим моложе Ноблекура. Он толкнул локтем Бурдо, успевшего за время его размышлений уплести почти половину яиц.

— Пьер, посмотрите на эту несчастную. Она вам никого не напоминает?

Бурдо украдкой взглянул на старуху. Та, прихрамывая, направлялась к выходу, что-то яростно бурча себе под нос — видимо, разозлившись на ругань мамаши Морель. Окликнув старуху, Николя поднес свечу к ее лицу.

— Ах, дьявол, да это старуха Эмилия! — изумился инспектор. — Вот уж не думал когда-нибудь снова с ней встретиться!

Мамаша Морель хотела было вмешаться, но удержалась, видя, какой интерес вызвала старуха у ее постоянных клиентов. Комиссар вложил в руку старухи несколько луидоров, но она не сразу взяла деньги; ее маленькие глазки шныряли по сторонам, словно у загнанного зверя.

— Ты больше не торгуешь дешевым супом?

Испуганно заморгав, она уставилась на того, кто, по-видимому, знал ее очень хорошо.

— Увы, любезный сударь, я больше не могу толкать тележку.

— А где ты живешь?

Недоверие, плескавшее в ее глазах, превратилось в целое море.

— Где придется. Всегда можно найти пристанище за оградой Сен-Жан-де-Латран.[32]Но я не хочу, чтобы меня замели…

И в испуге прошептала:

— …Я боюсь попасть в богадельню!

Не поблагодарив, она быстро, насколько могла, заковыляла к двери. Николя, казалось, замер. Почему прошлое дважды явилось к нему в один и тот же день? Сатин и старуха Эмилия… Какое предупреждение посылала ему лукавая судьба, устроив эти встречи? С большим трудом ему удалось избавиться от воспоминаний, тянущих следом за собой мрачные размышления.

— В таком возрасте, — прошептал он, — и в такую погоду бродить по улицам!

Одним прыжком он вскочил с места, нагнал старуху Эмилию и накинул ей на плечи свой плащ, окутавший несчастную с головы до ног. Она с трудом повернулась к нему, и, воспользовавшись тем, что он наклонился, украдкой потрепала его по щеке и, не сказав ни слова, вышла за дверь.

— Ваш старый плащ, к которому вы так привязаны! — проворчал Бурдо. — И чего только не придумают!

— Мэтр Вашон скроит мне новый.

Оба замолчали. Потом инспектор шумно высморкался.

— И теперь вы заболеете! Мамаша Морель, быстро графин воды… Той, чистой. Вы знаете, что мне надобно.

Хозяйка взглядом подозвала служанку и что-то прошептала той на ухо; девушка исчезла и вернулась с бутылкой, наполненной чистой водой, двумя стаканами и блюдом с маленькими жареными пирожками.

— Эти пирожочки делать очень просто, — начала мамаша Морель, помня об их пристрастии к описанию блюд. — Берешь…

— Гостии?

— Хорошо, готовим для гостей, если тебе так больше нравится. Ты нарезаешь на подносе тесто, кладешь на кругляшок миндальный крем, вторым кругляшком прикрываешь первый, склеиваешь их, бросаешь во фритюр, жаришь до золотистой корочки, а затем посыпаешь сахаром. И почему ты считаешь, что Господь наш рассердится, если я назову свои пирожочки гостьями? А если вы придете весной, я вам сделаю пирожки с вишней. Обратите внимание, в тесто я всегда добавляю капельку вишневой настойки на косточках!

У них потекли слюнки, и они набросились на кругленькие пирожки, хрустящие снаружи и жидкие внутри. Чистая вода пахла вишней и дягилем, и она щедро спрыснула лакомство.

— Понятно, почему старуха Эмилия боится богаделен, — произнес Бурдо. — Всем известно, что их управители бесстыдно наживаются за счет бедняков, используя к собственной выгоде выделяемые на них суммы.

— Однако французы очень милосердные! Говорят, у нас столько богоугодных заведений, что они могли бы кормить треть населения королевства! Порок заключается в дурной организации распределения средств.

— Главное, не правильно поступать, а правильно организовать!

— Но, — возразил Николя, — в наш век милосердие в чести, и наши французы, особенно те, кто читал вашего Руссо, щедро жертвуют во имя любви к человечеству.

— Похоже, вы тоже его прочли!

— Прочесть не значит согласиться. Почему вы считаете, что я не могу ознакомиться с тем, что он пишет? Я готов даже процитировать: «Тот, кто имеет собственное мнение, уже не сможет стать рабом…»

— Ого! Вижу, вы прониклись его духом: «Люди, не имеющие собственного мнения и довольные своим подчиненным положением, поддерживают власть господ. Но настанет день, когда они восстанут против власть имущих, если те не заменят право силы на власть закона, подчинение которому станет долгом каждого!» Поразмыслите над этой фразой, господин маркиз!

Николя поднял свой стакан.

— Я пью за ваше великодушие, Пьер. Оно ничем не обязано философии. Чтобы и дальше следовать в этом направлении, посмотрите на Троншена, врача, что пользует Ноблекура и Вольтера. Он не только проводит бесплатные консультации, но и раздает необходимые лекарства, и называет это филантропией.

— Ваш слуга! — поднял стакан Бурдо. — Есть и другие, которые, подобно некоему маркизу, вернули арендаторам, у которых пал скот, арендную плату.

— Черт побери! Откуда вы это узнали?

— Новости о благодеяниях распространяются, словно огонь по пороховой дорожке. Очень горько, что наш одаренный молодой монарх, обладающий вдобавок душой чувствительной, позволяет руководить собой старому царедворцу, не способному развить в нем чувство гуманности и внушить ему любовь к народу, потому что его самого…

Он сделал большой глоток чистой воды.

— …потому что его ненавидят и презирают даже его вассалы в Поншартрене, где он показал себя жестоким, властным и далеким от пристрастия к благотворительности хозяином. А что тогда говорить о его жене? Она ведь принимала тебя, не так ли?

— Да, когда его величество по ошибке застрелил ее любимую кошку, я выступил посредником между ними. Так что эта дама мне признательна.