– А ты… хочешь, да?

Я разинул рот от изумления. Как можно быть настолько слепой?! Да каждый встречный видит, как сильно я ее хочу, только для нее это остается тайной, что ли?

– Я пока не решил. До твоего полного выздоровления у меня есть время подумать.

Через пару дней нас разбудил незваный гость – мальчишка лет пятнадцати, который строил себе дом по соседству. У них тоже не было принято стучать, поэтому он, как положено, сначала вошел в прихожую, ойкнул при виде Шо, громко позвал: «Хани!», а уже потом прошел в комнату. И несмотря на то, что я вроде как находился с ней рядом под одним и тем же одеялом, обратился сразу к ней, при этом ничуть не тушуясь – таких женщины любят, далеко пойдет:

– Хани! Когда ты покинешь дом Кирка, я предлагаю тебе свой дом! Ты сможешь уйти из него в любой момент. Я не стану держать обиду, если ты не станешь матерью, а ты не станешь держать обиду, если я не смогу подарить тебе ребенка. Если я попрошу тебя уйти – ты уйдешь. Ты останешься свободной, как и я останусь свободным. Пока ты живешь в моем доме, ты будешь моей женщиной, как я буду твоим мужчиной. Но потребую только одного – уважать мою мать, как и я стану уважать твою.

Я пожалел, что среди нас было очень мало художников – людей, которые с точностью умели воспроизводить то, что видят. Я бы многое отдал за портрет Хани в этот момент – странно, что парнишку ее вытягивающееся личико не рассмешило. Предлагать девушке свой дом, пока она еще живет в другом, было неприлично, но допускалось в тех случаях, когда женщина жила в другом Городе – она должна знать о предложении, когда уйдет отсюда, чтобы потом обдумать его. Поэтому я даже швырнуть в него чем-нибудь тяжелым не имел права. Но поскольку сама Хани дар речи потеряла, пришлось отвечать мне – к тому же я с нашими традициями знаком лучше, чем она:

– Пошел вон отсюда, придурочный, а то я тебе шею сверну!

Он наконец-то соизволил заметить и мое присутствие:

– Кирк, я не делаю ничего такого, чтобы ты так реагировал!

Может, он и прав.

– Как тебя там звать? Неважно. Пошел вон, я сказал. У нас с Хани семья, между прочим.

– Что у вас? – он, конечно, не понял.

Но я нашел в себе силы для просветительской речи – ну до чего народ темный пошел!

– Хани мне… эта? – Она заторможено подсказала слово. – Пара! В смысле, не просто пара, а вообще совсем пара… – я и сам немного подзапутался в формулировках. – Короче, она никогда не уйдет из моего дома, ясно?

По его медленно удалявшейся спине было понятно, что не совсем. Даже интересно, что он своим друзьям начнет рассказывать о нашем диалоге. Я, смеясь, обнимал ее, вдруг впервые за эти дни почувствовав, что на самом деле рад. И что буду просто счастлив, когда и она с той же уверенностью заявит на меня свои права. Возможно, принадлежать кому-то – это не так уж и ужасно.

Кханника

Конечно, я понимала, что решение не обдумано. Тогда, на корабле, я перепугалась до мельтешения перед глазами, а в критической ситуации человек мыслит иначе – наверное, мое подсознание решило для себя, что когда тебя ждет кто-то, кто может называться семьей, то и шансы на возвращение увеличиваются. Потому что уже не только ты внутреннее взываешь к Отцу, но и каждый твой близкий. Я не собиралась говорить с Кирком о семье и никогда бы не собралась, если бы не момент слабости.

В итоге получилось то, что я и не намеревалась планировать. А Кирк… Теперь, когда он так спонтанно стал моей семьей, я начала еще тщательнее обдумывать его отношение ко мне. Его всегда привлекала моя немного экзотическая для этих мест внешность – это никогда и не было для меня тайной. Кирк смотрел на меня всегда пристально, внимательно, не выражая особых эмоций, но сама пристальность этих взглядов и выдавала интерес. Когда мне обрезали волосы, сделав меня этим менее женственной, его взгляд не изменился. Когда мои ноги изуродовал крокодил – его взгляд не изменился. В нем даже жалости не появилось – нет, продолжал смотреть точно с тем же вниманием на мою хромоту, как и раньше смотрел на то, как я танцую или бегу рядом с Шо по тропе. Наверное, так чувствует себя подопытное животное под наблюдением ученого – интерес ко всем проявлениям или изменениям, но я отчего-то смутно радовалась тому, что больше он ни на кого так не смотрит.

Если его мысли мне были по большей части непонятны, то в своих я запуталась окончательно. Я любила, когда он меня целует, когда рассказывает о чем-то, когда подходит в любой ситуации, словно только рядом со мной его место, но вряд ли я любила его самого. Нельзя по-настоящему любить того, кого так плохо понимаешь. Но не может ли быть такого, что там, на корабле, в момент серьезного потрясения я была на самом деле честна? Вот именно так – неосознаваемо честна перед самой собой, когда любая рациональность и логика не учитываются, а остается только что-то, неподвластное разумным аргументам. Ответа на этот вопрос я не знала. Я просто была безотчетно счастлива, не предполагая, насколько сильно ошиблась. Что граница между нашими мирами – это не просто мелочи, которые можно преодолеть или к которым можно привыкнуть, а что она – нерушима. Как железные двери бункера, отделяющие мой и его миры.

Тогда я этого не понимала, поэтому думала о вещах насущных. Например, о том, что не стоит открыто рассказывать о нашей договоренности другим – это вызовет только агрессивные атаки. Я могу просто жить в доме Кирка – и если мы сами не передумаем, остальные со временем привыкнут. Некоторые войны выигрываются тем, что противник долгое время и не догадывается, что с ним воюют.

Только после того, как я создала семью с Кирком, я поняла, что именно с ним и следовало создавать семью. Вот такой парадокс. Он и раньше был нежным и внимательным, но теперь мне самой стало проще – говорить о чем угодно, открываться, спрашивать его… бросаться ему на шею в любой момент, когда мне этого захочется. Он скрывал свою реакцию на мои эмоциональные всплески, но я успевала заметить тень улыбки. Его поведение абсолютно не изменилось, зато когда изменилось мое, нам обоим стало легче. Я не думала о том, что любила его… но была уверена, что хочу провести рядом с ним всю жизнь – в гораздо большей степени, чем когда-то с Зельминой. Странное ощущение. Наверное, мне просто импонировала его извечная спокойная сосредоточенность – с таким человеком не надо прилагать усилий, чтобы ужиться.

Осень, по рассказам Лао и его женщины, выдалась особенно дождливой, поэтому я даже не удивилась, когда Кирк однажды вечером сказал:

– Нам нужно или прямо сейчас возвращаться в Город Солнца, или оставаться тут на зиму. Дорога уже уютной не покажется, но дальше будет только хуже.

Я уверенно выбрала «прямо сейчас», понимая, что он вряд ли мечтает оказаться вдали от дома так надолго. Да и матушка его вряд ли будет довольна. А сам он будто предоставил мне полную свободу выбора в этом вопросе. Идти пешком я не смогу, но у нас есть счастливый от начавшейся предпоходной суеты Шо.