– Еретик, вероотступник!

Они кричат:

– Дьявольское отродье!

Они кричат:

– Жги колдуна! Жги его!

И в ответ им кричит не своим голосом Борис, нечеловечески выгибаясь у столба, – это его мясо горит, весело шкворча на костерке. На Алексея и Веру нападает какой-то ступор – настолько неожиданно происходит этот переход в безумную средневековую реальность. И только Грета, глядя в его глаза, видя расширенные от боли зрачки, понимает, что все это уже не игра «ведьма нас ловит, мы убегаем». Сейчас этот парень, с которым она, да, спала столько раз, да, с удовольствием просыпалась на его плече, но, по сути, чужой, удобный незнакомец, которого она не пускала в свою жизнь и потому сама им не особо-то интересовалась, – сейчас он умрет. Жуткой мучительной смертью. Бесповоротно. Навсегда… И еще она догадалась… Нет, почувствовала всем сердцем, что только она сейчас может что-то сделать. Остановить этот поезд. Отвести смерть… Не руками, словами и сердцем…

Она еще сама не знала, что делает, а ноги уже начинали действовать: пружиной подбросили ее на край эшафота, а оттуда – еще выше, на телегу, стоящую в толпе, так, чтобы лицо ее оказалось прямо напротив его лица. Чтобы глаза в глаза. Он видит ее, мучительно тянется к ней. И она, перекрывая рев толпы, кричит ему единственные правильные слова – других в этот момент просто нет:

– Я люблю тебя!

И зачем-то выбрасывает навстречу его удивленному взгляду с таким трудом добытое ведьмино зеркальце.

Зеркальце летит над толпой. Взгляд Бориса натыкается на зеркало. Собственное отражение – закопченная физиономия с безумием в глазах и выражением муки на лице – кажется ему чужим… И тут все внезапно застывает. Звуки стихают. Языки огня неподвижны. Рты толпы открыты. Борис теряет сознание. Его свечение гаснет. Зеркальце с хрустальным звоном падает на землю. И второе воспоминание Дамы раскрывается для наших героев…

* * *

– …Итак, с Божьего благословения подведем итог. Издавна скверна поселилась в этой семье. Господь заповедовал принимать его дары со смирением, будь они горше полыни али слаще меда. Иова Сатана искушал муками смертными с позволения Божьего, отнял детей и богатство, поразил проказой. Но тверд был Иов в непорочности своей, и рек Иов: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» и получил от Господа награду за смирение. Посему страдание – часть пути земного, обещающая спасение, а избавление от мук земных, напротив, пророчит муки небесные. Смертный же не может искупать чужие беды и грехи. Таким даром обладал лишь Спаситель, Господь наш, Иисус Христос, да приидет царствие Его, да славится имя Его во веки веков! Аминь!

– Аминь!

– Посему всякий, кто утверждает, что способен излечивать неизлечимых или спасать обреченных иначе как словом Господа и силой Господа под сенью матери нашей Церкви, – тот в лучшем случае лжец и богохульник, в худшем же – богомерзкий колдун. Увы, свидетельств второго мы видим здесь даже с избытком. Всякому ясно, что дар этот не от Бога, а от диавола. Ибо кто не смиряется и идет поперек пути Божьего – тот отступает от Божьего замысла и соблазняет других на путь ложный. Да будет пресечен соблазн и да изгонится диавол из уст ее и души грешной…

– Воистину, отец Ансельм, воистину! Ибо сказано: ведьмы бывают трех родов. Первые вредят, но не могут излечить. Другие и вредят, и лечат. Третьи же вылечивают, но не вредят, поскольку на то есть у них особый сговор с диаволом. И эти последние хуже всех, ибо вредят не телу, а душе, лишая ее надежды на спасение в жизни вечной…

– Послушайте… Пожалуйста, дайте хоть слово…

– Молчи, ведьма! Говорить тебе более не позволено.

– И поскольку сказано: ересь уничтожать без угрызений совести, а ересь без еретика не уничтожится, трибунал постановляет: смерть ей!

– Смерть!

Лица вдалеке нечеткие, плохо вижу их. Кандалы вгрызаются в кожу, но я их почти не чувствую – в теле все равно не осталось ни одного места, которое не отзывалось бы жуткой болью. Торговец Альфонсо первым бросает мне под ноги горящий факел. Его жена Мариэтта хохочет вдалеке, закидывая голову назад так, что видны ослепительно белые зубы. Откуда они у тебя, Мариэтта? Не ты ли, крадучись, приходила ко мне под покровом ночи, плакала: «Помоги… помоги…», целуя оборку моего платья? Не я ли помогла тебе, кривозубой, что стыдилась пройти по улице, стыдилась лишний раз открыть рот, боялась быть осмеянной? А как же ты, Мирелла? Я спасла твоего отца от мучительной смерти, мы были подругами, лучшими подругами, выросли вместе, с детства делили радости и горести – и ты стоишь и смотришь на меня, ни слезинки не катится по твоему лицу… Что? что это? улыбка? ты улыбаешься? Тебе весело? Неужели ты просто завидовала мне – всегда, всегда… За что? За что, Господи?

От дьявола мой дар или от Бога – не знаю, но я помогала людям. Тем, кто приходил ко мне днем и ночью. Тем, кто стоит вокруг меня теперь. Тем, кто швыряет в меня камни и комья грязи. Тем, кто плюет мне в лицо. Тем, кто смеется над моей бедой, моей болью, моим страданием…

– Еретичка, вероотступница!

– Дьявольское отродье!

– Жги ведьму! Жги ее!

– Гори в аду, сатана и дочь сатанинская!

Сырые поленья шипят и плюются искрами, горький удушливый запах забивает мне горло, я кашляю и задыхаюсь. Неужели – спасение, огонь не займется? Увы, тщетно надеяться на чудо. Веревка может оборваться и спасти висельника, а мне ничто не поможет. Не уйти, не сбежать. Спасения нет.

Хворост под ногами вспыхивает, жжет ноги и тело. Кричу и корчусь от боли. Слезы улетучиваются, не успевая выступать из глаз. Я погибаю. Погибаю.

Если Бог и есть – он оставил меня, как оставляют все – Мирелла, отец, Бруно… Где он? Где…

Бежит! Бежит позади беснующейся толпы. Моя последняя радость – если я еще могу чему-то радоваться, когда ноги покрываются красными волдырями, а изодранное платье, любимое платье начинает тлеть.

– Бруно!

Он видит меня. Кричит – я не слышу, но вижу, как его лицо искажается от боли. Ему больно. Мне больно. Господи, никогда, никогда раньше я не испытывала такой боли. И я не знаю, что мучительней: огонь, пожирающий тело, или ненависть, терзающая душу. Будь ненависть водой – она бы смыла этот проклятый город и спасла меня. Кричу из последних сил, выталкивая вопль из иссушенного горла:

– Ненавижу вас! Проклинаю вас!

Волосы, мои чудесные волосы – они тоже горят… Кандалы насквозь прожигают ноги…

– Вы заплатите! Вы все заплатите! И ваши дети, и внуки будут платить! Все, до скончания рода человеческого!

Позади толпы Бруно, вытерев слезы с лица, отчаянно выбрасывает вверх руку и кричит:

– Я люблю тебя!

Стеклянный блеск в зажатой ладони. Зеркало, мой подарок.

Изнемогая от боли, я встречаюсь взглядом со своим отражением, и милосердная тьма накрывает меня с головой.