— Хорошо, — говорю я и выдыхаю, хотя даже не замечала, что затаила дыхание. — Сколько вам лет?

— Сорок четыре.

— Вы замужем?

— Нет, — говорит Рут. — Мой муж погиб в Афганистане во время второй командировки. Сработало СВУ. Это было десять лет назад.

— Ваш сын… Он ваш единственный ребенок? — спрашиваю я.

— Да. Эдисон заканчивает школу, — говорит она. — Он сейчас подает документы в колледж. Эти животные ворвались в мой дом и надели наручники на круглого отличника.

— Мы вернемся к этому через секунду, — обещаю я. — У вас есть диплом медсестры?

— Я училась в Платтсбургском отделении Государственного университета Нью-Йорка, а потом ходила в Йельскую школу медсестер.

— Вы официально работаете?

— Я проработала в родильном отделении больницы Мерси-Вест-Хейвен двадцать лет. Но вчера они лишили меня работы.

Я делаю пометку в блокноте.

— Какой у вас теперь источник доходов?

Она качает головой:

— Наверное, пенсия вдовы погибшего военнослужащего.

— У вас свой дом?

— Таунхаус в Ист-Энде.

Там живем и мы с Микой. Это богатый белый район. Черные лица в Ист-Энде я чаще всего вижу в проезжающих машинах. Насилие в этом районе редкость, а когда все же случается ограбление или угон автомобиля, на сайте газеты «Нью-Хейвен Индепендент» раздел комментариев заполняется стенаниями истэндцев об «элементах» из бедных соседних районов, таких как Диксвелл и Ньюхоллвилл, которые лезут в наше райское местечко.

Под «элементами», само собой, подразумеваются черные.

— Вы удивлены, — замечает Рут.

— Нет, — быстро отвечаю я. — Просто я тоже там живу и никогда вас не встречала.

— Я не люблю показываться на людях, — говорит она сухо.

Я откашливаюсь.

— У вас есть родственники в Коннектикуте?

— Сестра Адиса. Она сейчас сидит с Эдисоном. Она живет в Черч-стрит-саут.

Это жилой комплекс для бедных в районе Хилл, между вокзалом Юнион и медицинским центром Йельского университета. Что-то около девяноста семи процентов детей там живут в нищете, и я нередко сталкиваюсь с клиентами оттуда. Черч-стрит-саут находится всего в нескольких милях от Ист-Энда, но это совсем другой мир, где дети продают наркотики для своих старших братьев, старшие братья продают наркотики, потому что у них нет работы, девушки идут на панель, и каждую ночь слышны перестрелки между бандами. Интересно, почему Рут и ее сестра живут так по-разному?

— Ваши родители живы?

— Мать работает в Верхнем Вест-Сайде Манхэттена. — Глаза Рут смотрят в сторону. — Вы помните Сэма Хэллоуэлла?

— Диктора с телевидения? Разве он не умер?

— Умер. Но она до сих пор работает горничной в его семье.

Я открываю папку с именем Рут, в которой лежит обвинительное заключение, выданное большим жюри и дающее Одетт повод требовать отказа в освобождении под залог. До сих пор у меня не было времени внимательно прочитать что-то кроме самого обвинения, но теперь я просматриваю бумагу с суперскоростью, которой владеют государственные адвокаты: определенные слова как будто сами спрыгивают со страницы и попадают в наше сознание.

— Кто такой Дэвис Бауэр?

Голос Рут становится теплее.

— Ребенок, — говорит она. — Который умер.

— Расскажите мне, что произошло.

Рут начинает плести историю. У каждого сплетаемого ею толстого черного факта имеется серебряный проблеск стыда. Она рассказывает о родителях и о записке своей начальницы на самоклеящемся ярлычке, об обрезании и экстренном кесаревом сечении, о приступе новорожденного. Она говорит, что человек с вытатуированной свастикой на голове, который плюнул на нее в зале суда, это отец ребенка. Нити опутывают нас, как шелковый кокон.

— …и в следующую секунду, — говорит Рут, — ребенок умер.

Я смотрю на заявление полиции.

— Вы к ребенку не прикасались? — уточняю я.

Она долго смотрит на меня, точно пытается понять, можно ли мне доверять. Потом качает головой:

— Нет, пока старшая медсестра не велела мне начать массаж.

Я подаюсь вперед.

— Если мне удастся вытащить вас отсюда, чтобы вы смогли вернуться домой к сыну, вам придется выплатить часть суммы залога. У вас есть какие-нибудь сбережения?

Ее плечи расправляются.

— То, что собрано на колледж Эдисону. Но их я трогать не буду.

— Вы готовы выставить свой дом?

— Что это значит?

— Вы позволите государству наложить на него арест, — объясняю я.

— И что потом? Если я проиграю суд, Эдисону негде будет жить?

— Нет. Это просто мера предосторожности, чтобы вы не сбежали из города, если вас выпустят.

Рут делает глубокий вдох:

— Хорошо. Но вы должны кое-что для меня сделать. Передайте моему сыну, что у меня все хорошо.

Я киваю, она кивает в ответ.

В эту минуту мы не черная и белая, не адвокат и обвиняемая. Нас не разделяет то, что я знаю о правовой системе, и то, что ей только предстоит узнать. Мы просто две матери, сидящие рядом.

На этот раз, когда я иду по галерее зала суда, мне как будто на глаза поставили контактные линзы. Я замечаю наблюдателей, на которых раньше не обращала внимания. На них нет татуировок, как на отце ребенка, но они белые. Лишь у некоторых «докторы мартенсы», остальные обуты в кроссовки. Они тоже скинхеды? Кто-то держит табличку с именем Дэвиса, кто-то в знак солидарности приколол к рубашке зеленовато-голубую ленточку. Как я могла этого не заметить, когда вошла в зал суда в первый раз? Все эти люди собрались, чтобы поддержать семью Бауэров?

Я представляю себе Рут, идущую по улице в Ист-Энде, и думаю: сколько жителей этого престижного района улыбались ей в лицо, но провожали косыми взглядами? «Как невероятно легко спрятаться за белой кожей», — думаю я, глядя на этих предполагаемых расистов. Если ты белый, ты имеешь право сомневаться. Ты не подозрителен.

Несколько черных лиц в помещении выделяются темными пятнами на общем светлом фоне. Я подхожу к юноше, на которого указывала Рут, он сразу поднимается.

— Эдисон? — говорю я. — Меня зовут Кеннеди.

Он выше меня почти на фут, но его лицо еще не утратило детских черт.

— С мамой все хорошо?

— Да, у нее все хорошо, она послала меня сказать тебе об этом.

— Ну а вы не очень-то спешили, — вставляет женщина, сидящая рядом с ним. У нее длинные косички, переплетенные красными нитями, и кожа намного темнее, чем у Рут. Она пьет кока-колу, хотя в зале суда запрещено есть и пить. Увидев, что я смотрю на жестяную баночку, она вскидывает бровь, как будто ждет, осмелюсь ли я сказать что-нибудь.