Теперь вокруг Яши все стихло. Он для них — один из этих бритых евреев, но и они казались Яше весьма далекими от благочестия. С детства он рос в окружении набожных людей, правоверных евреев. Даже Эстер хранила еврейский уклад, соблюдала кошер. Такой образ жизни выглядит, возможно, слишком уж азиатским, как заявляют просвещенные евреи — «маскилим»[43], но во всяком случае, у этих людей есть вера, есть духовное отечество, есть история, есть надежда. В добавление к законам у них есть еще хасидская литература, они изучают книги по этике. А что имеют ассимилянты? Ничего своего. Одни говорят по-польски, другие — по-русски, третьи — по-немецки, по-французски. Сидят в кафе у Лурса, или у Семадени, или в «Страсбурге»… Пьют кофе, курят папиросы, читают разные газеты и журналы, пересказывают остроты, смеются над ними — особенным смехом, который Яша всегда находил неприятным. Их занимает политика, все — то они затевают революции и забастовки, а жертвами их бурной деятельности всегда, в конце концов, оказываются бедные евреи, их собственные братья… Что же до женщин, они всегда появляются на людях в мехах, в бриллиантах, в шляпах со страусовыми перьями, вызывая зависть и ненависть христиан…

Это было так странно: как только Яша оказался здесь, у стены, он успокоился, стал размышлять о душе, о жизни. Это правда, он очень далек от благочестия, однако же не перешел в лагерь ассимилянтов. Потерял все: Эмилию, удачу, здоровье, дом. Вновь звучали в нем слова Эмилии: «Должно быть, у вас с Богом есть договор, раз он наказывает вас столь быстро…» Да, на небе не спускают с него глаз. Возможно, потому, что он никогда не терял веру. Но чего же от него хотят? Лишь сегодня утром, когда молился, понял: ему следует стать евреем, как был евреем отец, а до этого — дед. Теперь же его вновь одолевали сомнения. Ну к чему Богу все эти капоты, пейсы, все эти ермолки, пояса, кисточки? Все эти поколения евреев, до хрипоты спорящих над Талмудом? Зачем еврею накладывать на себя столько ограничений? Зачем им так долго ждать Мессию — им, которые ждут уже две тысячи лет? Бог един, но люди различны. И разве можно служить Богу, не имея догматов? Как ему, Яше, справиться с этой катастрофой? Как найти выход? Конечно, он больше не станет впутываться в любовные дела и разные другие аферы, если наденет талес, будет накладывать филактерии и молиться трижды на дню. Религия — это как армия: чтобы проделывать все это, требуется дисциплина. Отвлеченная вера неминуемо ведет к греху… Бейт-мидраш — это как казарма, где муштруют солдат Божьих…

Больше Яша не мог здесь оставаться. Его лихорадило, и одновременно бил озноб. Конечно, у него жар. Решено: он пойдет домой. Пускай арестовывают, если им так хочется. Он уже примирился: надо испить чашу до дна…

Прежде чем уйти, Яша взял с полки книгу — наугад: так делал его отец, если надо было принять какое-то решение, а он не знал, что делать. Это была книга реб Лейба Прагера «Пути вечности». На правой стороне он прочел стих из Писания: «И закрыл он глаза, чтобы не видеть зло», с талмудическим комментарием: «Так мужчина не смотрит на женщин, когда они моются». Старательно, с трудом переводил Яша древние слова. Со святого языка — на идиш. Теперь он понимал, о чем это: «…закрывают глаза, чтобы не видеть дурного… Не глядит на женщин, когда они стирают и моются…» Должна быть дисциплина, во всем порядок. Если человек не смотрит, не возникает желания, он не совершает греха. Если же он нарушает дисциплину и смотрит, то кончит нарушением седьмой заповеди. Он раскрыл книгу и обнаружил текст, касающийся проблемы, которая единственно занимала его ум и была превыше всего в данную минуту.

Яша поставил книгу на место. Потом снова достал ее и поцеловал. Книга эта, по крайней мере, чего-то требует от него, указывает способ действий, хотя это будет, ох, как трудно. Но светская литература — вся! — вообще ничего не требует. Авторам даже нравится, что их герой может убить, украсть, соблазнить женщину, может истреблять себе подобных, может совершить самоубийство. Он встречал этих литераторов в кофейнях, в театре, в кондитерских: целуют дамам ручки, говорят комплименты, всем вместе и каждому в отдельности. Постоянно воюют с издателями и критиками.

Яша кликнул дрожки и приказал кучеру ехать на Фрету. Понимал, что Магда устроит сцену, но в уме повторял и повторял слова, которые ей сейчас скажет: «Магда, дорогая, я умер. Возьми все, чем я владею: золотые часы, кольцо с бриллиантом, пару рублей, что я имею, и ступай домой. И прости, если можешь».

В дрожках Яшу вдруг обуял такой страх, которого он не испытывал никогда в жизни. Чего-то он боялся — а чего, и сам не понимал. Стояла страшная жара, а ему, Яше, было холодно. Его прямо-таки трясло. Пальцы побелели и сморщились. Кончики пальцев приобрели восковую белизну, как это бывает у смертельно больного или же у покойника. Будто какой-то гигантский кулак сдавил сердце. Что со мною? — недоумевал Яша. Болен я, что ли? Или уже настал мой последний час? Так боюсь ареста? Тоскую по Эмилии? Его по-прежнему трясло, стучали зубы. Одна нога заледенела, другая горела огнем. Он едва мог дышать. Им овладело отчаяние до такой степени, что он даже принялся сам себя утешать: уговаривать, что еще не все потеряно. Не так уж все плохо! — говорил он себе. Можно прожить без ноги… Может, еще поправится… Вылечат его… А если меня арестуют, сколько придется сидеть? В конце концов, я же никого не ограбил, была только попытка ограбления… Он откинулся на спинку сиденья. Хотел было поднять воротник, чтобы согреться, но было неловко делать это в такой жаркий летний день. Может, у меня гангрена? — предположил он. А иначе что со мной такое?.. Хотел распустить шнурки, наклонился, но чуть было не свалился с сиденья. Извозчик, похоже, догадался, что с седоком неладно, постоянно оборачивался. Яша обратил внимание, что и прохожие на него смотрят. Некоторые даже останавливались и пялили глаза. Кучер опять повернул голову:

— Что с вами? Может, остановимся?

— Нет, поезжай дальше.

— Заедем в аптеку или как?

— Нет, спасибо. Не нужно.

Дрожки больше стояли, чем двигались, зажатые между подвод, груженых бревнами, малоповоротливых фургонов с мебелью, телег, груженых мешками с мукой. Ломовые лошади цокали тяжелыми копытами по булыжной мостовой. Летели искры. Одна из лошадей упала прямо на мостовой. Уже в третий раз за этот долгий день проезжает Яша мимо банка на Рымарской. На сей раз он даже и не взглянул на него. Не интересовали его теперь ни банки, ни деньги. Не только страх владел им теперь. Пришло омерзение к самому себе. Да такое сильное, до тошноты. Может, что-то случилось с Эстер? — вдруг пришло в голову. Припомнился недавний сон, но лишь начал он принимать определенные очертания, как тут же выскользнул из памяти, не оставив следа. Что бы это могло быть? Зверь? Стих из Писания? Покойник? Временами его мучили ночные кошмары. Снились похороны, ведьмы, чудовища, снились больные проказой. Он просыпался в поту. Но несколько последних недель вообще ничего не снилось. Так уставал, что сразу как будто проваливался. Несколько раз даже просыпался в том же положении, в каком заснул. И в то же время знал, что ночи не проходят без снов. Уснув, он вел другую жизнь, иное существование. Иногда он пытался припомнить какой-нибудь сон: летал ли он, или же во сне происходило еще что-то противоестественное, что-то по-ребячьи необычное, странное, основанное на детских недоразумениях или даже на словесных оговорках, на грамматических ошибках. Сны бывали так фантастичны, так абсурдны, что мозг не в состоянии был переварить все это, когда Яша бодрствовал. Припомнив сон, его следовало немедленно забыть.