и даже как будто радостной. Тогда она и призналась, что отправилась на озеро, чтобы искупаться. «Теперь-то я или сразу умру, или стану здоровой! — воскликнула она. — Зачем цепляться за уходящую жизнь...»

— Мне кажется, — опустив глаза, продолжала сестра Анжела, — Юлия сознательно решила ускорить развязку, она понимала, что безнадежно больна. Об этом я и хотела вам рассказать.

Юлия лежала в отдельной комнатке с большим окном, выходившим на озеро. Лицо ее было воспалено от жара, и это скрадывало болезненную прозрачность кожи, присущую туберкулезным больным. Она выглядела здоровой, но была так слаба, что не могла сделать ни малейшего движения навстречу Феликсу. Только в глазах ее вспыхнула радость и на губах появилась слабая улыбка. Руки, бледные и худые, недвижимо лежали поверх одеяла. Феликс взял их, поднес к губам.

— Ну как ты, Юлинька?.. Что с тобой приключилось?

— Ничего... Теперь хорошо!..

Но Юлия умирала, и в санатории это знали. Феликса поселили в соседней комнате, он неотлучно находился при Юлии все эти дни.

В одну из ночей, коротких и светлых, Феликс почувствовал, что Юлия проснулась. За окном разгоралась яркая заря, и в комнате стоял розовый сумрак.

— Ты не спишь? — Он наклонился к Юлии.

— Нет... Я все думаю: почему ты не спрашиваешь о том, что случилось на озере? Ведь ты слышал...

— Слышал. Но зачем ты это сделала?

— Так было нужно. Когда я поняла, что обречена, я решила — надо ускорить развязку. Зачем цепляться за то, что все равно уйдет? И я решила. Но какое это было счастье — плыть в прозрачной воде, плыть и плыть... Не знаю, откуда взялись у меня силы, но я чувствовала себя совсем здоровой... и смелой. — Помолчав, она сказала: — Как я мечтала, Фелик, всегда быть рядом с тобой...

Юлия умолкла и долго не произносила ни слова. Феликсу показалось, что она заснула. Он снова наклонился к ней, она открыла глаза.

Она попросила приподнять ее, чтобы взглянуть в окно, на разгорающийся над горами восход. Феликс осторожно подкатил кровать к окну, поднял вместе с подушкой плечи Юлии. Розовый свет падал на ее лицо. Оно казалось свежим, цветущим. Юлия восторженно смотрела на вершины гор, на озеро, безмятежно тихое в этот ранний час, на пылающее небо.

— Как хорошо! — прошептала она.

Она затихла. Феликс все еще поддерживал ее за плечи, ощущая теплоту ее тела. Вдруг она вздрогнула, совсем легко, словно засыпая. Рука безжизненно упала на одеяло.

Юлию похоронили на сельском кладбище, почти тайком, чтобы об этом не знали другие больные, не видели ожидающей их участи...

Вечером Феликс уехал в Краков.

«Дорогая Альдона, — написал он сестре, — твое последнее апрельское письмо я получил. Не отвечал тебе, так как опять должен был поехать в Швейцарию. Юля скончалась 4 апреля, я не мог отойти от ее постели ни днем ни ночью... Она умирала в течение целой недели, не теряя сознания до последнего мгновения.

Вчера я вернулся обратно в Краков, где, вероятно, пробуду долгое время. Адрес мой старый».

6

Поезд на Лодзь запаздывал, и пассажиры, что побогаче, коротали время в привокзальном буфете. Здесь было тесно, двое господ, явившихся в буфет последними, с трудом нашли место за отдельным столиком, возле закрытого газетного киоска, рядом с ядовито-зеленой искусственной пальмой, торчащей из такой же зеленой кадки. Одетые в меховые шубы, в дорогих шапках и светлых бурках, они выглядели солидно, держались самоуверенно. Один был высокий, с небольшой русой бородкой, второй — пониже и черный.

Пассажиры уселись, поставив рядом большой кожаный чемодан. Судя по тому, как кренился высокий пассажир, неся свой багаж, чемодан был очень тяжелый. Именно это обстоятельство, вероятнее всего, и привлекло внимание жандарма, который то выходил, то входил в буфет первого класса и подозрительно посматривал на пассажиров. Время было смутное, и жандармам всюду мерещились революционеры.

Господа, увлеченные беседой, казалось, ничего не замечали... Буфетчик принес им по рюмке водки, закуску, чай в подстаканниках. Распахнув шубы, они неторопливо ели и тихо разговаривали, время от времени поглядывая на часы, солидным жестом вытаскивая их из жилетных карманов. Объявили о прибытии поезда, в зале поднялась суматоха, все заторопились, загремели стульями. Двое, привлекшие внимание жандарма, расплатились с буфетчиком и тоже встали, застегивая шубы. Боковым зрением они видели приближавшегося к ним жандарма, по не выдали беспокойства. А тот шел медленно, вразвалку, преисполненный чувства своей непререкаемой власти. Шел к ним. Значит — конец, провал! Но тут высокий блондин повернулся вдруг к жандарму и повелительно поманил его пальцем.

— Э-э, ллю-безный! — растягивая слова, позвал он. — Помоги-ка отнести это в вагон, — он небрежным жестом указал на чемодан. — Получишь на водку.

Не дожидаясь ответа, блондин шагнул к выходу, словно и не заботясь больше о своем багаже.

— Рад услужить, ваше благородие, — пробормотал растерявшийся жандарм и, ухватив тяжелый чемодан, потащил его за господами.

Только в вагоне, распорядившись, куда поставить багаж и щедро рассчитавшись с услужливым жандармом, они облегченно вздохнули и рассмеялись.

— А могло быть не до смеха, — пробормотал Ганецкий.

Они ехали с Феликсом в Лодзь, нагруженные нелегальной литературой.

События в Российской империи приобретали все более грозный характер. Расстрел демонстрантов — питерских рабочих, двинувшихся с хоругвями и портретами царя к императорскому дворцу, словно бы отрезвил людей, еще питавших надежды на царские милости. После девятого января по стране прокатилась волна демонстраций, забастовок, протестов против жестокой расправы.

Эта волна всколыхнула и Королевство Польское. Обстановка была накалена, и Феликс Дзержинский переехал из Кракова в Варшаву, чтобы быть поближе к назревавшим событиям. Он перешел на нелегальное положение и фактически стал в это горячее время руководителем польской социал-демократии.

Теперь он находился в своей стихии, в атмосфере революционной борьбы, о которой так мечтал в тюрьмах и ссылках. Ему казалось, что все минувшее было лишь прелюдией к тому большому Делу, которому он служил.

Прошло полгода с того дня, как умерла Юлия. Исчезло казавшееся неистребимым чувство апатии, о котором он писал сестре Альдоне. Теперь он забывался в работе, в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил.

С Яковом Ганецким Феликс не первый раз ехал. За это время им приходилось бывать в Ченстохове, Вильно, Домброве и других городах.

Из всех городов, в которых приходилось ему бывать, больше всего Феликс любил Лодзь — город текстильщиков, самый большой город Королевства Польского после Варшавы. Но и в этом городе так