фиксируя все происходящее вокруг, хотя правильнее было сначала внимательно осмотреться и тщательно выбрать объекты для съемок. Он начал дробить отснятый материал на отдельные кадры, составляя историю: мертвые тела в завалах зданий; воронки; части игрушек и обрывки одежды; фотографии на рухнувших стенах домов – детали, подтверждающие, что бомбардировке подвергались мирные граждане. Пыль от разрушенных зданий стала постоянной проблемой: она садилась на объектив и забивала механику [101].

В 2015 году Россия вступила в войну на стороне Асада. Советский Союз давно поддерживал его отца, Хафеза. Теперь Россия спасала его сына. Впервые с момента окончания холодной войны страна вернулась на главную сцену глобальной политики. Образ Путина внутри России основан на мысли, что у него нет альтернативы, что он неизбежен. Теперь он демонстрировал свое превосходство не только дома, но и на Ближнем Востоке. На момент вступления России в войну Асад контролировал лишь 20 % своей страны. Официальная цель российской кампании состояла в оказании помощи в разгроме исламских террористов. На самом деле российские ВВС бросили силы на очаги сопротивления Асаду, особенно на Алеппо.

Осада усилилась в апреле 2016 года [102]. Были прекращены все поставки в восточный Алеппо. Бочковые и кассетные бомбы падали на пекарни, рынки и школы. За 2016 год на город было сброшено свыше 4 000 бочковых бомб [103]. «Белым каскам» приходилось работать без устали. Как-то утром они вытащили человека из развалин дома и отправили в больницу Аль-Байян; когда рядом с больницей упала бомба, всех пациентов эвакуировали, а этого мужчину отправили в пригород, который подвергся новой бомбардировке тем же вечером. Спасать его приехали те же люди, что вытащили его из завалов с утра. Он начал кричать, чтобы они убирались прочь, потому что приносят ему несчастье. Во время первой утренней бомбардировки он потерял жену и ребенка.

Летом 2016 года, когда начался чемпионат Европы по футболу, Халед был слишком занят, чтобы обращать внимание на успехи Озила. Чтобы сломить волю к сопротивлению, больницы подвергались постоянным обстрелам; врачам приходилось делать операции под землей в полутьме. Десятки тысяч людей бежали из города [104].

Все чаще люди принимались обреченно вздыхать при виде камеры Халеда: какой прок был от всех этих съемок?

–

Мэри Ана Макглэссон, американская медсестра, сидела в «Старбаксе». Она руководила гуманитарной программой медицинской помощи для Сирии и жила в турецком Газиантепе, приграничном городе с миллионным населением, где нашли приют еще 500 000 сирийских беженцев. Сначала Мэри работала в Relief International, затем во «Врачах без границ». Последние пять лет она координировала строительство больниц, которые затем вновь бомбили. Только что ей удалось доставить в Алеппо медикаменты, которых должно было хватить на шесть месяцев, но, когда летом 2016 года осада города ужесточилась, стало понятно, что этого недостаточно. Сидя в «Старбаксе», она получала сообщения от врачей из Алеппо: «Бомбардировки начались снова… мы оперируем в подвале… у нас вырубился генератор. Мы оперируем при свете мобильных телефонов».

Ее работа как гуманитарного сотрудника предполагала нейтралитет. Она должна была строить больницы, организовывать снабжение и сообщать о жертвах и военных преступлениях. Мэри Ана верила в силу системы международных норм, идеалов и учреждений, которые она снабжала необходимыми свидетельствами.

После 2015 года, когда Россия начала свои бомбардировки, Мэри Ана и десятки гуманитарных организаций составляли отчет за отчетом, демонстрировавшие, что атаки военных были нацелены не на области, захваченные ИГИЛ (как заявляли российские власти), а на сам Алеппо. Она все еще верила, что веские свидетельства что-то да значат. Она писала письма конгрессменам США и представителям в ООН. Она уже давно перестала верить в невозможность наземного вторжения, даже в безопасную зону – это потеряло смысл после того, как русские войска начали бомбардировки, – но могли же быть какие-то санкции, призывы или последняя попытка переговоров… Или, что важнее, миллионы на улицах, протесты… Где все это? Она знала, что политики будут реагировать, только если увидят, что люди ими разочарованы. Неужели никому не было дела, что режим травит газом собственных граждан? Неужели в ответ люди лишь пожмут плечами?

В ее мессенджер сыпались новые сообщения из Алеппо: «У нас кончились марля и бинты. Бомбы все ближе».

Она с трудом смотрела сирийцам в глаза. Те продолжали приходить к ней, веря, что у нее есть какое-то влияние, и передавали жесткие диски, полные свидетельств. «Нас убивали бочковыми бомбами», – рассказывали они ей. «Нас убивали зарином и ракетами с истребителей. Но сейчас нас убивает другое – молчание».

В какой-то момент в мае 2016 года перед ней забрезжила надежда: Совет Безопасности ООН, включавший представителя Российской Федерации, принял резолюцию с призывом остановить бомбардировку медицинских центров в Сирии. Ей показалось, что ее отчеты были не совсем напрасны.

Резолюция была принята 3 мая [105] – однако в последующие месяцы количество атак на медицинские учреждения в Сирии увеличилось на 89 %. В период с июня по декабрь было произведено 172 атаки – то есть бомбежки происходили каждые 29 часов [106].

На телефоне Мэри высвечивались сообщения врачей из Алеппо: «Сегодня был совершен авианалет на детскую больницу. Много погибших и раненых».

Когда падение Алеппо стало почти неизбежным, сирийские сотрудники Мэри Аны начали просить плату за месяц вперед. Она знала, что это значит: они потеряли надежду вернуться домой, решили рискнуть всем и попробовать добраться на лодках через Средиземное море в Грецию, а оттуда совершить долгий марш через Балканы в Европу. Цены были разными: за сумму в 10 000 долларов контрабандисты могли отвезти вас на роскошной яхте до прекрасного пляжа на Пелопоннесе; а несколько сотен долларов гарантировали вам лишь место на переполненном плоту.

Ее знакомые сирийцы в Газиантепе всегда верили, что смогут попасть домой. Один врач ходил по городу с ключами от своего дома в Алеппо в кармане, будто рассчитывая вернуться туда в любой момент, хотя жил в изгнании уже многие годы. Другие беженцы жили в нищете. Семьи из бывшего среднего класса ютились в пустых грузовых контейнерах и зарабатывали на жизнь нарезкой кожи для местных обувных фабрик, но даже они не уезжали из приграничного города, надеясь, что их разлука с домом лишь временна. Теперь же бомбардировки разрушали и эти надежды.

С 2015 года новости телеканалов пестрели сюжетами о затонувших лодках с беженцами, о раздутых трупах малышей, вынесенных на пляжи греческих островов прямо под ноги загоравших туристов. Семьи беженцев отсылали своих самых крепких сыновей, тратили последние деньги, чтобы посадить их на самые надежные лодки,